Том 4. Стиховедение - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все дела закончились.
Рифмы тоже —
кончились.
Шторы опускаются.
Руки
опускаются.
Я шепчу:
— Товарищи…
Но мои товарищи
по домам расходятся,
потому что,
может быть,
в мнениях расходятся
в том, что чудо
может быть…
…Шепчешь:
— Слезы видите ли?
Отвечают:
— Видите ли,
наступил день отдыха,
нам пора
в дом отдыха,
к играм и свиданиям.
Жаль,
но — до свидания…
Правы!
Что поделаешь?
Правды не подделаешь.
(Правда, чистых тавтологий Кирсанов себе не позволил: все они колеблются на грани омонимии.)
Если же тавтологические рифмы не неожиданно появляются в стихотворении, а пронизывают его целиком, то естественнее всего это вызывает ощущение неотвязности и неотступности постоянно возвращающегося слова, понятия, образа. Федор Сологуб, великий мастер по части создания неопределенно-неприятных ощущений в стихах, пользовался для них и тавтологическими рифмами. В стихотворении «Я ухо приложил к земле…» они действуют околдовывающе (недаром ему дважды подражал Блок).
Я ухо приложил к земле,
Чтобы услышать конский топот, —
Но только ропот, только шепот
Ко мне доходит по земле.
Нет громких стуков, нет покоя,
Но кто же шепчет, и о чем?
Кто под моим лежит плечом
И уху не дает покоя?
Ползет червяк? Растет трава?
Вода ли капает до глины?
Молчат окрестные долины,
Земля суха, тиха трава.
Пророчит что-то тихий шепот?
Иль, может быть, зовет меня,
К покою вечному клоня,
Печальный ропот, темный шепот?
Эффект неотвязного возврата здесь усугублен дважды. Во-первых, рифмы здесь не чередующиеся, а охватные, АббА, и от этого возвращение повторяющегося слова оттягивается, ожидание становится напряженнее. (Попробуем переставить строки: «Чтобы услышать конский топот, Я ухо приложил к земле, — Но только ропот, только шепот Ко мне доходит по земле» — стихотворение сразу побледнеет.) Во-вторых, и строфы здесь расположены как бы охватно: как в каждой строфе рифмующее слово 1‐й строки возвращается в 4‐й строке, так и в целом стихотворении навязчивые слова из 1‐й строфы ропот, шепот возвращаются в 4‐й строфе. А в-третьих и в-главных, ведь это и есть содержание стихотворения: человек прислушивается, чтобы услышать что-то иное (конский топот — весть о спасении?), а слышит все то же, все то же, неспокойное и безнадежное сразу. Об этом говорят слова, и этому вторят тавтологические рифмы.
Поэтесса Анна Радлова подхватила прием Сологуба и написала с такой же рифмовкой стихотворение тоже о тревоге и безнадежности, но другой: о том, как безнадежно для людей понять друг друга. Над стихотворением эпиграф из А. М. Ремизова: «Человек человеку — бревно».
Крепче гор между людьми стена,
Непоправима, как смерть, разлука.
Бейся головою и в предельной муке
Руки ломай — не станет тоньше стена.
Не докричать, не докричать до человека,
Даже если рот — Везувий, а слова — лава, камни и кровь.
Проклинай, плачь, славословь!
Любовь не долетит до человека.
За стеною широкая терпкая соленая степь,
Где ни дождя, ни ветра, ни птицы, ни зверя.
Отмеренной бесслезною солью падала каждая потеря
И сердце живое мое разъедала, как солончак — черноземную степь.
Только над степью семисвечником пылают Стожары,
Семью струнами протянут с неба до земли их текучий огонь.
Звон тугой, стон глухой, только сухою рукою тронь
Лиры моей семизвездной Стожары.
Первое рифмующее слово вылетает, словно от человека к человеку, в надежде на отклик — но отклика нет, и вместо второго рифмующего слова безрадостно возвращается все то же первое. Строки в каждой строфе все удлиняются, расстояние между повторяющимися в тавтологической рифме словами все возрастает: поэт как бы все дальше забрасывает свои слова в надежде на отклик, но безуспешно.
У Федора Сологуба был подражатель — поэт Иван Рукавишников, поэт не бездарный, но графомански многословный. Тавтологическая рифма была для него таким желанным поводом к разливанному словообилию, что стихи с повторяющимися рифмами и строками косяками пошли по его толстым томам. Это топтание на одних и тех же словах производит у него впечатление почти патологическое. Стихотворение «Остров-корабль», начало которого приводится здесь для примера (без двух последних строф), среди них еще наименее тягостное. Можно даже сказать почему: потому что здесь тавтологические рифмы наплывают не хаотически, как обычно у него, а все время в одном и том же порядке, и читатель заранее ждет: каким образом автор на этот раз мотивирует возвращение слова?
Пустынный остров. Где — не знаю
Меня забросил океан.
Тогда бесился ураган.
Тогда кругом висел туман.
Нигде ни проблеску, ни краю.
Погибли все на корабле.
И я один висел во мгле.
Висел — на чем и как — не знаю.
Со мною дрался океан,
И в уши бил мне ураган.
В мозгу забвенье, боль, туман.
Кругом ни проблеску, ни краю.
Порой фонарь на корабле,
Один фонарь мигал во мгле.
И утонул корабль. И знаю:
Не даст другого океан.
Живу. То тишь, то ураган.
Живу. То Солнце, то туман.
Живу. Не рвусь к родному краю.
Я на скалистом корабле
Живу — пою в жемчужной мгле…
Это стихотворение напоминает о самом удачном способе использования тавтологических рифм в европейской поэзии — о твердой форме под названием «секстина». Это шесть строф по шести строк, кончающихся на одни и те же слова, которые возвращаются в каждой строфе в новом (в отличие от стихотворения Рукавишникова), но строго определенном и поэтому тоже предугадываемом порядке. О секстине у нас будет речь в другом месте[378], а здесь упомянем о другом, не менее любопытном, но реже вспоминаемом случае. Вообразим
