Том 4. Стиховедение - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Для ой-слов в прозе, внутри стихотворной строки и в рифме эти пропорции таковы (таблица 5).
Из таблицы 5 видно: самая характерная черта ой-слов в прозе — преобладание вспомогательных частей речи — в стихе стремительно исчезает. Сумма местоимений и местоимений-прилагательных в прозе давала 54 %, в стихе внутри строки дает 47 % (от 49 % у Ломоносова до 39 % у Брюсова), а в рифме — от 35 % в XVIII веке и до 11 % у Белого. При этом особенно резко сокращаются именно местоимения-прилагательные; собственно местоимения, наоборот, внутри стихотворной строки появляются значительно чаще, чем в прозе (в 2,5 раза), и даже в рифме немного чаще. За счет сокращения вспомогательных частей речи усиливаются главные: сумма существительных и прилагательных в прозе — 40 %, внутри стиха — 49 %, а в рифме — 62 % в XVIII веке, 77 % в пушкинскую эпоху и 71–79 % после Пушкина. При этом доля прилагательных нарастает особенно стремительно: соотношение П: С в рифме до Пушкина — 2: 8, а после Пушкина — 4: 6 (тогда как соотношение П: С внутри стиха и у Пушкина, и у Фета, и у Блока устойчиво держится на 5: 5). Основные сдвиги происходят между Державиным и Пушкиным и между Полежаевым и Некрасовым; Жуковский, а потом Огарев и Ап. Григорьев могут считаться переходными фигурами.
Причины этих сдвигов для разных частей речи — разные.
1. Для нарастания доли местоимений внутри стиха — причины тематические. Подача содержания в поэзии, как правило, субъективнее, чем в прозе, поэтому там больше места для мой, твой, мной, тобой, собой. Характерно, что в прозе все отмеченные местоимения приходятся не на 25 ой-слов «Мертвых душ» (описание, повествование, диалог), а на 25 ой-слов «Скучной истории» (рассказ от первого лица), так что для «субъективной прозы» процент местоимений можно считать не 14 %, а 28 %, что очень близко к проценту их в стихах. Для убывания же местоимений в конце стиха — причины ритмические. Конец стиха в русской силлабо-тонике — самое сильное место, ударная константа; отсюда стремление заполнять его и семантически полновесными частями речи, т. е. не местоимениями. В XVIII веке процент местоимений в конце стиха был высок: видимо, когда поэтам пришлось осваивать мужские рифмы, то слова мой, твой, тобой, собой были открыты первыми. Но уже начиная с Жуковского местоимения начинают отступать из ой-рифм: доля их внутри строки остается неизменной (около 35 %), доля же их в конце строки снижается с 30 до 16–24 %, а у Полежаева и Белого падает еще ниже.
Таблица 5
2. Для падения доли местоимений-прилагательных в стихе — причины композиционно-синтаксические. В поэзии преобладает сочинительное построение текста, в прозе — подчинительное; местоимения-прилагательные типа какой, такой, другой служат линейной или иерархической связности текста, а при сочинительной связи, предпочитающей параллелизмы без связующих звеньев, они не столь необходимы. Индивидуальные взлеты местоимений-прилагательных (преимущественно иной, одной, другой) у Огарева и Ап. Григорьева наблюдаются в поэмах, где повествовательной связности требуется больше; впрочем, Полонский обходится без них и в эпической поэме, а Твардовский любит их и в лирической поэме (как знак разговорности: «И будь такой ли он, сякой», «Бываешь — мало ли какой»).
3. Для нарастания доли прилагательных в рифме — причины морфолого-синтаксические. Если существительные для ой-рифм годятся только женского рода и только в творительном падеже, типа волной (существительные мужского рода типа герой, покой слишком немногочисленны), то прилагательные годятся как мужского рода в именительном и винительном, так и женского рода в родительном, дательном, творительном и предложном падежах (край родной, земли родной, к земле родной, землей родной, в земле родной). Таким образом, по морфологическим возможностям прилагательные выгоднее для ой-рифмовки, чем существительные. Зато по синтаксическим возможностям прилагательные неудобнее для ой-рифмовки, чем существительные: в русском стихе конец строки обычно совпадает с концом синтагмы или предложения, а так как в обычном русском порядке слов определение предшествует определяемому, то прилагательное-определение редко оказывается в конце синтагмы или предложения и тем самым в конце стиха. Из этого конфликта поэты выходят, широко допуская обратный порядок слов[374]. Но этот выход был найден не сразу. У Ломоносова обратный порядок слов в стихе встречается лишь немногим чаще, чем в его прозе, у Пушкина в 7 раз чаще, у Блока в 24 раза чаще, — т. е. обратный порядок слов все тверже становится именно приметой стиха. У Ломоносова обратный порядок слов в рифме лишь в 1,8 раза чаще, чем внутри строки; у Пушкина в целых 9,5 раз чаще, у Блока в 4 раза, у Твардовского в 5,5 раз, — т. е. открытие возможностей обратного порядка слов совершается между Ломоносовым и Пушкиным, увлеченно используется при Пушкине, а потом наступает некоторый спад, полууступка естественному языковому порядку слов. Почему это открытие — казалось бы, такое простое — не было сделано раньше, при Ломоносове? Напрашивается предположение: потому, что образцом ломоносовских ямбов были немецкие ямбы, а в немецком языке строгий порядок слов не выпускает прилагательные в конец стиха. Конечно, обратный порядок определения и определяемого был хорошо знаком русскому языку по риторической прозе с ее греко-латинскими образцами; но чтобы перенести этот опыт в стих, пришедший из совсем иной культурной традиции, нужно было время, и на это пошел весь XVIII век.
Такова история рифм на — ой в русском стихе XVIII — ХХ веков. Можно думать, что не менее занимательна окажется и судьба других рифм: на — ты (чаще в лирике, чем в эпосе?), на — ал, — ать (различные соотношения глаголов и существительных, брать и мать?), на — он, — на (различные отношения существительных и прилагательных, поклон, влюблен; весна, полна?) и т. п. Когда появятся удобно построенные словари рифм не для единичных, а для многих русских поэтов, исследования в этой области станут гораздо легче, чем теперь, и обещают много интересных находок.
Тавтологические рифмы[375]
Воротился ночью мельник:
— Женка! что за сапоги?
— Ах ты, пьяница, бездельник,
Где ты видишь сапоги?..
Сцены из рыцарских времен
«Тавтология» значит по-гречески «то-же-словие»: повторение одних и тех же слов или, по крайней мере, одних и тех же понятий.
