Дневник из преисподней - Ирина Гордеева

от падения в бездну, куда направлялась моя душа, и зверь объяснил мне, как велика сила любви. Ничто, даже воля тьмы, не способна ее победить, потому что любовь рождена для жизни.

Господь никогда не оставлял нас, потому что любовь — это и есть его земное присутствие рядом с нами. Только тогда, когда все мы разучимся любить, или самый последний человек на земле никого не полюбит, и никто не полюбит его, — только тогда Бог покинет нас навсегда…

Появление аруса разбудило меня, заставило остановиться и перестать блуждать среди серых деревьев и черных озер. Я не просто остановилась, я задумалась над тем, что вся наша жизнь, даже ее смысл, могут порой свестись только к одному дню, или событию, или одному единственному моменту, когда нам предстоит решить, кем мы являемся и как нам поступить, чтобы оправдать сам факт нашего существования на земле. Для меня — это был день смерти командора, и я приняла решение, которое изменило меня.

Я поняла, что оставшись в живых, не могу смотреть в свои собственные глаза, глядевшие на меня с поверхности голубого озера. Я отводила свой взгляд, потому что поступила неправильно — против самой себя, вопреки всему, что являлось мною. Смерть командора не просто изменила меня, она уничтожила меня прежнюю, и тогда я поняла, что в сумрачном лесу Ночных земель искала потерянную душу и не могла ее найти. И также я не могла посмотреть в глаза аруса, потому что боялась увидеть в них не себя, а кого-то совершенно другого. И больше никто, кроме аруса, не мог возвратить мне саму себя, ибо он единственный принимал меня такой, какой я была, и принял такой, какой стала. И тогда в целом мире остались только я и мой вновь обретенный друг…

Это было странное чувство — словно весь мир принадлежал только нам обоим и он был совершенно пуст. Лишь мы вдвоем жили во всей вселенной, размеры которой уменьшились до самой маленькой искры, ветром выброшенной из костра. Огонь согревал и разгонял тьму вокруг меня, а присутствие аруса грело мне душу. И у меня наконец-то хватило смелости, чтобы взглянуть прямо в глаза Шэрджи и спросить его: «Кто ты?».

И тогда он покинул мое тело и тьма посмотрела на меня через яркий огонь костра, впервые не пытаясь завладеть моим сердцем. Тьма обрела человеческие формы и поглотила свет. Тьма ответила мне на вопрос и назвалась моим другом. И я коснулась ее рукой, почувствовав, как мои пальцы погружаются в липкую и почти невесомую паутину. Она подалась мне навстречу и мгновенно накрыла меня целиком. Теперь я оказалась внутри этой тьмы, словно Шэрджи хотел, чтобы я поняла его чувства, ощутила, что значит, быть запертым в чьем-то теле. Тьма сжималась вокруг меня, не давая дышать, а когда я попыталась прорваться сквозь нее, она сжалась еще сильнее. Мое дыхание прервалось и я потеряла сознание…

Шэрджи не хотел убивать меня. Он лишь пытался освободить меня от собственного тела, и ему это удалось. Моя душа — если это была моя душа, поднялась к самому небу, переплетаясь с черной паутиной души Шэрджи, и меня стало так много, что я могла бы накрыть собою все земли и все леса этого мира. Я плыла по небу, словно облако, и видела бесконечную череду ярких звездных огней, проплывающих надо мною.

Солнечные лучи согревали мое бестелесное тело, а пробивавшиеся сквозь меня струйки дождя охлаждали его. Я была одновременно человеком и воздухом, светом и тьмою, Лииной и Шэрджи. Я растворилась во тьме и познала боль и ненависть Шэрджи, а еще желание убивать…

Оно было подобно гневу, но холодное и спокойное, словно изменившаяся ярость, после которой остается лишь желание мести. Оно было сродни чувству голода или жажды — нашим неотъемлемым, доступным и понятным желаниям. Оно было частью самого Шэрджи, созданного для того, чтобы поглощать чужие жизни. Его желания поглотили и меня, но не избавили от внутренней боли, спрятавшейся глубоко внутри.

Шэрджи вывернул наизнанку мою боль и я отчетливо поняла, почему она родилась в моем сердце и не желает меня оставлять. Шэрджи заставил меня вспомнить. Вспомнить все, о чем почти забыло мое сердце. Вспомнить чувство вины, порожденное собственным бессилием. Вспомнить, как умерла моя мать…

Я до сих пор думаю, что могла бы спасти ее, что в ее смерти есть и моя вина, что я могла бы заплатить за ее жизнь собственной жизнью. И я не могу решить до сих пор, кого я не могу простить — ее или себя?

Даже мое желание избежать войны, заплатив своей жизнью, — не более, чем попытка оправдаться в собственных глазах. Мое подсознание никогда не пыталось замолчать и моя жизнь вместе с болью стала казаться обычной нормой. Это привело к тому, что я перестала отвечать перед собой только за свою жизнь, но попыталась ответить за все остальные жизни сразу. Не слишком ли много для человека, не способного спасти самого себя?

Подобная ответственность за других открыла путь и для Шэрджи, ибо моему сердцу было все равно за кого отвечать. А когда он заполнил пустоту внутри меня, я стала сильнее и смогла защищаться, компенсировав чувство вины ощущением собственной силы. И тогда я поняла, что была инвалидом, а Шэрджи — моими костылями.

Проклятье! Проклятье! Проклятье!

Я упала с небес, ломая черные крылья, в зарождающемся вихре несостоявшейся жизни и самых темных эмоций. Я вернулась в свое тело и высказала в адрес небес все, что думала о себе. Даже мой арус прижал свои уши, чтобы не слышать моих ругательств. И в этот момент я вернула себя, почти изгнав из своего тела душу Шэрджи…

Он как будто ослабел от моего негодования, но не испугался его. Просто отошел в сторону и затаился до лучших времен, позволив мне овладеть собственной жизнью и телом. Разум вернулся, подавляя силу инстинктов, заставляя снова и снова смотреть на себя через призму человеческих качеств, присущих любому сострадательному существу. Я простила саму себя и почувствовала или скорее ощутила нечто совершенно новое — моя душа очистилась и избавилась от скрытого напряжения, некоего чувства внутренней обиды на весь окружающий мир. И охватившее меня абсолютное спокойствие, было похоже на тихий восторг — тихий по своей сути, но всеобъемлющий по своей силе, словно во мне вспыхнуло свое собственное маленькое солнышко. Это чувство было недолгим, но необыкновенно приятным и прекрасным. И даже ослабев, оно не лишило меня своей благодати. Я