Ящик водки - Альфред Кох

– Мой друг Игорь Футымский, физик и философ, выдвинул теорию. Теория такая. Если начинается бунт и его слишком мягкими средствами пытаться подавить, то не будет эффекта. А если слишком жестокими, то опять будет слишком серьезное кровопускание, гражданская война, выведение экономики из строя… А нужно именно найти оптимальный вариант… Одного человека убить – мало. Сто – много. А надо десять – двадцать, причем не в подвалах из пистолета, а каким-то серьезным оружием. И тогда волна сбивается, бунт прекращается и снова идет нормальная жизнь. В новейшее время это нам продемонстрировал Пиночет – когда он убил Альенде и с ним десяток бунтовщиков. Убил ракетой, выпущенной с боевого самолета. У нас Борис Николаич в октябре 93-го использовал ровно ту же методику. Он из танковых пушек велел пальнуть, и бунт сразу пошел на убыль. Все успокоились.

– Ну, это не Пиночет изобрел, я думаю, это значительно раньше изобрели. Но громкое, публичное, жестокое проявление непреклонности власти сразу, в начале бунта, когда власть видит, что в случае проигрыша пощады не будет, а вероятность проигрыша достаточно высока, – значительную часть бунтовщиков приводит в себя. И кстати, вот эту непреклонность в различных видах демонстрировал еще Николай Палыч, государь-император, «непреклонность» – это было любимое его слово. В его время бунтов было много. И твой любимый Астольф де Кюстин в 39-м году находился в Российской империи как раз в царствование Николай Палыча. А как император польский мятеж подавил? А как венгерский подавил? Не говоря уже обо всех этих бунтах, которые были по всей России. Вот этой самой непреклонностью подавил. Пушкин об этом писал в «Дубровском». Финал, когда солдаты пришли – и деревню расстреляли. Крестьяне же там в разбойники подались во главе с Дубровским-младшим. Прислали полроты солдат – и пи…дец, всю деревню расстреляли.

– Если бы Ленина пораньше застрелили… Проявили б к нему непреклонность…

– Не-е-ет.

– Как-то тоже бы сгладилось.

– Нет. Нет. С Лениным ситуация была более сложная, там стрелять некому было – вот что.

– Ладно, спецназ какой-то оставался.

– Корниловский мятеж был летом еще при Керенском, он пошел на Питер – но остановился под Гатчиной.

– Но ты помнишь, как в «Поднятой целине» или в «Тихом Доне» кто-то говорит, кулак какой-то: «А правда, что в 1903 году большевиков было двадцать человек?» Ему отвечают – да, правда. Он говорит: «Вот бы тогда их перестрелять всех…»

– Ха-ха!

– А я никакого не видел путча в том октябре, потому что в это время запускался журнал новый – «Домовой». А журнал когда запускается, то нет ни денег, ни людей. Надо и самому все писать, и за другими переписывать. Ты будешь смеяться – иногда ночевали даже в редакции. В таких случаях часто акции обещают. Но, как правило, кидают.

– Короче, ты путча не помнишь. Тогда рассказывай про «Домовой».

– Так я тебе и рассказываю. Я в курсе, что идет путч. А сам сижу в редакции. И пишу, как пить шампанское, чем хорош Париж… Какие «мерсы» новые поступили. А на улицах какая-то стрельба… Я прихожу к Яковлеву, говорю: «Слушай, чего там вообще такое? Давай, может, я съезжу на путч, чего-то напишу, а?» А он говорит: «Не отвлекайся, нам надо срочно сдать номер. Путч через три дня закончится, и только зря пролазишь по баррикадам, сорвешь выпуск журнала, и все». И я, значит, вернулся к компьютеру и стал дальше сочинять про сладкую жизнь. А сразу же по окончании путча поехал в командировку в Париж. В журнале «Домовой» была рубрика «Тусовка», где раз в месяц должен быть репортаж с какого-то события международного. Я, собственно, под это и пошел в «Домовой».

Комментарий Свинаренко

В один прекрасный летний день 1993 года Володя Яковлев, основатель «Коммерсанта», сказал мне озабоченно, что ищет человека для нового проекта – чтоб тот ездил по всему миру и писал заметки о разных забавных событиях.

– Ну так вот он я! – говорю.

– Куда тебе? Писать ты, ладно, умеешь. И фотографируешь… Права есть у тебя?

– Только что получил.

– Это хорошо… Но языков-то не знаешь!

– С чего это ты взял, что не знаю?

– Да откуда ж тебе их знать? Ты с Макеевки, спецшкол не кончал…

– Fuck you! – сказал я и грязно выругался.

– Гм, – буркнул он.

Мы обменялись еще парой реплик по-английски…

– Ах да! – спохватился он. – Ты же, точно, еще и немецкий знаешь!

Немецким я его в свое время достал. В начале 90-х, когда я работал на немецкие газеты, в редакции был только один телефон с выходом на международную линию – и всего один факс. Этот аппарат стоял в приемной Яковлева, я звонил оттуда и, поскольку связь в те годы была паршивая, долго еще орал, переспрашивая, читается ли факс. На мой ор выходил из своего кабинета Яковлев и возмущался – как я смею с его телефона звонить немцам! Евреи иногда слишком чувствительны ко всему, что связано с Германией. Но мне таки удалось его убедить, что, раз другого пригодного для моих задач аппарата в редакции нет, я вправе пользоваться командирским.

Когда мы разобрались с языками германской группы, я сообщил руководству, что у меня еще и кое-какие романские языки есть в запасе, так что скорей про Яковлева можно сказать, что он не знает языков, чем про меня. Несмотря на эту мою неполиткорректную реплику, вопрос был как будто совсем уже решен в мою пользу – и тут Яковлев вдруг обратил внимание на мою стальную нержавеющую улыбку: у меня с десяток зубов были накрыты железными коронками.

– Пора тебе нормальные зубы вставить, – сказал он.

– Знаешь что? Мои зубы – это мое личное дело. – Железные коронки меня вполне устраивали, а чужое вмешательство в мои дела – нет.

– Согласен, это твое личное дело. Но тогда и мое личное – решать, кого я назначу главным путешественником.

– Да ладно! – миролюбиво сказал я. – Ну что ты сразу горячишься! Да поставлю я зубы, подумаешь…

Я продал свой «Москвич» 41-й модели и на вырученные 2 тысячи долларов таки обзавелся белыми нерусскими зубами.

И в итоге этим счастливым парнем, которому пришлось мотаться по разным континентам в силу производственной необходимости, оказался я.

Иду, бывало, по коммерсантовским коридорам – загорелый, усталый – jet lag ведь – с тремя загранпаспортами, распухшими от наклеенных виз, и простые репортеры, бледные, сгорбленные над казенными компьютерами, недобро смотрят мне вслед. Иногда меня окликали и невесело пытались шутить:

– Ты к нам надолго? Проездом? Из Африки в Китай?

– Нет – из Штатов в Австралию, – честно отвечал я.

– Да… Когда я учился в школе, думал: «Вот надо работать журналистом – то есть ездить в Париж и Нью-Йорк „по делу срочно“, собирать там фактуру, фотографировать для глянцевых журналов…» Когда я, готовясь к этому, учил иностранные языки, знакомые говорили: «Ну ты дурак! Куда тебе в Париж?! С шахты-то? И без тебя полно желающих!»