Воспламенение - Сьюзен Коллинз

Однажды, когда я заходила, чтобы отдать Хейзелл дичь, Вик был дома, простыв, он кашлял. Будучи членом семьи Гейла, этот ребенок питался лучше, чем девяносто процентов жителей Дистрикта-12. Но он потратил около пятнадцати минут, рассказывая мне, как в Посылочный День они открыли банку с кукурузным сиропом, и как каждый из них ложкой намазывал его на хлеб, и что, возможно, на этой недели они будут делать это еще раз. Помню, как Хейзелл сказала, что он может налить себе немного в чашку, чтобы успокоить кашель, но он отказался, потому что посчитал, это неправильным, раз остальным нельзя. Если такое происходит в семьях, как у Гейла, то что же насчет остальных домов?

— Пит, они привозят нас сюда, чтобы смотреть, как мы умираем. Для развлечения, — говорю я. — По сравнению с этим данная ситуация — ничто.

— Я знаю. Я знаю это. Просто иногда я чувствую, что больше не выдерживаю. — Он делает паузы, а затем шепчет: — Возможно, мы были неправы, Китнисс.

— В чем? — спрашиваю я.

— В попытках успокоить Дистрикты, — говорит он.

Я быстро оглядываюсь, но никто, кажется, не слышал этого. Операторская группа стояла в стороне, рядом со столом с моллюсками, а пары, танцующие вокруг нас, были слишком пьяны или слишком увлечены собой, чтобы обращать на нас внимание.

— Прости, — произносит он. Да, ему стоит извиняться. Это не самое подходящее место, чтобы высказывать подобные мысли.

— Сохрани эту мысль до дома, — говорю я ему.

В этот момент появляется Порция, приводя с собой большого мужчину, который кажется мне неопределенно знакомым. Она представляет его как Плутарха Хевенсби, нового главного распорядителя Игр. Плутарх спрашивает Пита, может ли он украсть меня для танца. Пит поворачивает свое лицо к камерам и добродушно передает меня в его руки, попросив мужчину сильно не задерживаться.

Я не хочу танцевать с Плутархом Хевенсби. Я не хочу чувствовать его руки: одну на своей руке, другую — на бедре. Я не привыкла, чтобы ко мне прикасался кто-то, кроме членов семьи и Пита. И Хевенсби явно не входит в список тех, чьи руки я бы хотела почувствовать на своем теле. Он, кажется, понимает это и держит меня фактически на расстоянии вытянутой руки, пока мы кружимся на месте.

Мы болтаем о вечеринке, о развлечениях, о еде. Потом он шутит о пунше на моем тренировочном показе. Я не понимаю, о чем он, но потом до меня доходит, что он — тот самый человек, который упал в чашу с пуншем, когда я пустила в распорядителей стрелу. Ну, хорошо, это неправда. Я стреляла не в распорядителей, а в яблоко во рту жареного поросенка. Но я заставила их подпрыгнуть.

— Ах, вы тот, кто… — смеюсь я, вспоминая его полет в чашу с пуншем.

— Да, и вы будете счастливы узнать, что я так и не оправился, — говорит Плутарх.

Мне хочется сказать, что двадцать два мертвых трибута тоже никогда не оправятся от Игр, которые он помогает создавать. Но я всего лишь говорю:

— Хорошо. Так в этом году вы глава распорядителей Игр? Это, должно быть, большая честь.

— Между нами говоря, было не слишком много желающих для этой работы, — отвечает он. — Такая большая ответственность за то, как пройдут Игры.

Да, последний парень-то умер, думаю я. Он должен знать о Сенеке Крэйне, но он не выглядит ни капли заинтересованным этим фактом.

— Вы уже планируете Игры Двадцатипятилетия Подавления? — спрашиваю я.

— О, да. Над ними, конечно, работают уже в течение нескольких лет. За день арены не построишь. Но, скажем так, вкус Игр по-настоящему определяется только теперь. Хотите верьте, хотите нет, но сегодня у нас совещание по стратегии, — говорит он.

Плутарх останавливается и вытаскивает золотые часы на цепочке из кармана пиджака. Он с щелчком открывает крышку, смотрит на время и хмурится.

— Мне скоро нужно будет уходить. — Он поворачивает часы в мою сторону, так, чтобы я могла видеть циферблат. — Оно начнется в полночь.

— Кажется, это довольно поздно для… — начинаю я, когда кое-что отвлекает меня. Плутарх двигает часы большим пальцем, и на мгновение на них появляется изображение, вспыхивая, будто освещенное свечами. Это еще одна сойка-пересмешница. Точно такая же, как на броши, прикрепленной к моему платью. Как только она исчезает, он закрывает часы.

— Они очень симпатичные, — говорю я.

— Они не просто симпатичные, они единственные в своем роде, — говорит он. — Если кто-нибудь будет обо мне спрашивать, говорите, что я отправился домой, спать. Совещания полагается держать в секрете. Но я подумал, что ничего страшного, если я расскажу вам.

— Да, ваша тайна останется со мной.

Мы обмениваемся рукопожатием, он делает небольшой поклон, обычный жест здесь, в Капитолии.

— Хорошо, встретимся следующим летом на Играх, Китнисс. Поздравляю вас с помолвкой, и пусть удача всегда будет на вашей стороне.

— Мне она понадобится, — говорю я.

Плутарх исчезает, и я пробираюсь сквозь толпу, ища Пита, пока совершенно незнакомые люди поздравляют меня. С моей помолвкой, с моей победой в Играх, с моим выбором помады. Я благодарю их, но в действительности думаю о Плутархе, хвастающемся своими симпатичными, единственными в своем роде часами. Было нечто странное в этом. Почти тайное. Но что? Возможно, он думает, что кто-то еще может украсть его идею и поместить сойку-пересмешницу на часы? Да, наверняка он заплатил за это целое состояние и теперь не может показать никому, потому что боится, что кто-нибудь сделает их низкопробную версию. Только в Капитолии.

Я нахожу Пита, восхищающегося столом с искусно украшенными пирогами. Пекари специально вышли с кухни, чтобы поговорить с ним о глазировании, они буквально перебивают друг друга, спеша ответить на его вопросы. По его просьбе они собирают для него набор пирожных, чтобы он мог взять их с собой в Дистрикт-12, и там спокойно изучить их работу.

— Эффи сказала, что мы должны быть на поезде в час. Интересно, сколько времени? — произносит он, озираясь.

— Почти полночь, — говорю я, отщипывая шоколадный цветок от торта прямо пальцами, и съедаю его, совершенно не переживая из-за своих манер.

— Самое время, чтобы сказать спасибо и попрощаться! — щебечет Эффи, беря меня под локоть. Это один из тех моментов, когда я только рада ее навязчивой пунктуальности. — Мы подхватим Цинну и Порцию, и они пойдут с нами, чтобы проститься с важными людьми. Потом мы отправимся к выходу.

— Разве мы не должны поблагодарить президента Сноу? — спрашивает Пит. — Это же его дом.

— О, он не большой любитель вечеринок. Слишком занят, — говорит Эффи. — Я уже приняла меры, чтобы все необходимые послания и подарки были переданы ему завтра. Вот ты где! — Эффи машет двум дежурным Капитолия, поддерживающим между собой пьяного Хеймитча.

Мы едем по улицам Капитолия в автомобиле с затемненными окнами. Сзади в другой машине сидит наша приготовительная команда. Толпы празднующих людей настолько велики, что приходится двигаться очень медленно. Но Эффи учла абсолютно все, и ровно в час мы оказываемся около поезда и выходим на станцию.

Хеймитча вносят в его комнату. Цинна заказывает чай, и все мы садимся вокруг стола, в то время как Эффи шелестит своими бумажками с расписаниями, напоминая нам, что мы по-прежнему находимся в Туре.

— Не забываем, в Дистрикте-12 нас ждет Праздник Урожая. Поэтому предлагаю всем выпить свой чай и сразу лечь в кровати.

Никто не возражает.

Когда я открываю глаза, уже середина дня. Моя голова покоится на руке Пита. Я не помню, как он пришел прошлой ночью. Я поворачиваюсь, стараясь не потревожить его, но он уже не спит.

— Никаких кошмаров, — говорит он.

— Что? — спрашиваю я.

— У тебя не было никаких кошмаров прошлой ночью, — поясняет он.

Он прав, впервые за последнее время я спала всю ночь.

— Тем не менее, сны мне снились, — говорю я, вспоминая. — Я бежала за сойкой-пересмешницей сквозь лес. Очень долго. А на самом деле это была Рута. Я имею в виду, когда та запела, у нее был ее голос.

— Куда она привела тебя? — спрашивает он, убирая волосы с моего лба.

— Я не знаю. Мы никуда не дошли, — отвечаю я. — Но я чувствовала себя счастливой.

— Да, ты спала так, словно ты была счастлива, — говорит он.

— Пит, почему я никогда не могу определить, когда кошмары у тебя? — спрашиваю я.

— Не знаю. Не думаю, что я мечусь или выкрикиваю что-нибудь. Я просто попадаю туда, парализованный ужасом, — объясняет он.

— Тебе следует будить меня, — говорю я, думая, как я прерываю его сон по два-три раза за ночь и том, сколько времени уходит, чтобы успокоить меня.

— Это необязательно. Мои кошмары обычно о том, как я теряю тебя, — поясняет он. — Я успокаиваюсь, как только понимаю, что ты рядом.

Тьфу! Пит говорит это таким пренебрежительным тоном, а ведь это словно удар в живот. Он просто честно отвечает на мой вопрос. Он не давит на меня, не делает на самом деле никаких признаний в любви. Но я чувствую себя просто ужасно, как будто я использую его. А может, так и есть? Я не знаю. Знаю только, что впервые я считаю аморальным то, что он здесь, в моей постели. Как бы парадоксально это не звучало, ведь теперь мы официально помолвлены.