Глоток Солнца - Евгений Серафимович Велтистов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А как узнать, что будет со мной?
Раньше гадали по звездам. Но ведь это предрассудок: звезды молчат.
6
Мы не влетели в окно, а вошли в парадную дверь больницы и поднялись в комнату Карички.
По дороге Рыж обличал себя:
— Мы рассуждали ошибочно. Ну, когда мама спрашивает: куда я иду, а я говорю: никуда. Ведь я просто не знаю своей цели — и все.
— Правильно, Рыж.
— А утром, когда ты позвал, я знал цель. — Рыж порозовел от признания.
Я обнял его за плечи.
— Рыж, — сказал я серьезно, — я помню всегда: ты выручишь в трудную минуту.
— Чего ж тут трудного?
— Понимаешь, я боялся, что Каричка серьезно больна, и потому спешил.
Нет, не те слова! Как невозможно иногда сказать точно! Даже Рыжу, верному, понимающему Рыжу, не смог бы я объяснить, что боялся увидеть равнодушное лицо. Как тогда, в Студгородке, когда смертельно бледный принц датский посмотрел на меня в упор и отвернулся. Что было с Каричкой? Захватила ее всю острая боль Гамлета? Или сковал леденящий свет грязно-белого пятна, подкравшегося в темноте?
…Я вспомнил, как на Совете все вдруг умолкли, посерьезнели, едва стала говорить Мария Тауш. Она провела на лунной станции много лет, узнала полное одиночество — вдали от всех. Можно только молчать, когда видишь такое лицо, красивое и почти прозрачное, а потом улететь на Марс, найти там жесткую губку с колючками — цветок по марсианским понятиям, — назвать этот цветок «маритауш». Так было. Но лучше б не было. Трудно смотреть в такие глаза.
Мы торжественно вошли в дверь, и я уже не боялся увидеть равнодушное лицо. Каричка причесывалась у окна.
— Я сейчас, — сказала она.
У ее ног стоял глиняный кувшин с цветами. Таких цветов я никогда не видел: каждую ветку венчал пушистый белый шар, слепленный из тысячи колокольчиков: горшок словно кипел, выдувая молочную шапку пены.
— Что это? — спросили мы с Рыжем одновременно.
— Это? — Каричка равнодушно пожала плечом. — Это сирень…
Но глаза ее хитро блеснули.
— Я сама ахнула, когда увидела, — созналась Каричка. — Это принес Ипатий Нилович. Который прогнал вас.
— Белый халат? — удивился я, а Рыж только свистнул.
— Ага. У него на крыше сад.
— Эх, Рыж, не догадались мы подняться выше!
— Хватит вам летать, — серьезно сказала Каричка. — Только падаете да разбиваетесь.
— У меня нет ни одного синяка!
— Точно, я видел, — подтвердил Рыж.
А она вдруг села и вздохнула:
— Я плохая колдунья, Март.
Глаза ее стали печальными. И я принялся убеждать, что все шло хорошо и я обязательно пришел бы первым, если б не это проклятое облако. Рыж тоже разгорячился, уселся верхом на стуле и, перебивая нас, показывал, как я летел. Он был сразу и гравилетом, и мною, и Сингаевским, и облаком, и самим собою — болельщиком и моим спасителем. Я впервые слышал, как в суматохе вскочил он в санитарный гравилет и даже держал конец сетки, когда спасатели вылавливали меня из невесомости.
Я и Рыж веселились, а Каричка сидела молча на постели, уперев подбородок в поднятые колени. Тогда, пошептавшись, мы объявили Каричке, что сейчас изобразим, как мы откроем секрет облака.
Я объявил:
— На ковре знаменитые клоуны — Студент и Ежик.
Это наша обычная забава. Я, конечно, всезнающий Студент, а Рыж — тот наивный Ежик, который слушается моих глупых советов. Ковер у нас под ногами, парик Ежику не нужен, он и так светится; я быстро мажу щеки каким-то белым порошком с тумбочки и сворачиваю из салфетки колпак.
Каричка садится поудобнее. Можно начинать.
Ежик шумно сопит и деловито лезет под кровать.
— Что ты ищешь, Ежик? — спрашиваю я.
— Палку.
— Ты хочешь сыграть нам марш?
— Нет, я хочу драться.
— Прекрасная мысль! Но с кем?
— С облаком, — решительно заявляет Ежик, становясь рядом со мной и показывая, как свирепо он будет драться.
— Это глупо, — говорю я. — С облаком драться нельзя. Вот что: тебе нужна ложка.
— Почему ложка? — хлопает ресницами Ежик.
Я говорю, что вся современная физика не может объяснить строение облака, но я-то знаю, почему оно белое и что скрыто у него внутри.
Ежик вытаращил глаза: он готов мчаться за ложкой.
— Там — в середине — мороженое!
— Мороженое?! — просиял Ежик. — Но зачем?
— Чтоб его есть!
Каричка хохочет, а мы дурачимся, и я очень рад, что в ее глазах завертелись золотые ободки. Потом Рыж выскакивает за дверь и долго не возвращается.
— Твои уже знают? — спросила Каричка.
— Наверно. Вот получил сегодня. — Я вынул телеграмму, прочитал: — «Атмосфера создана. Свободное дыхание. Если согласен прилететь — сообщи…»
Далее следовали родительские наставления, тревожные расспросы, поцелуи, которые я оглашать не стал.
— Свободное дыхание… Хорошо сказано!
— Ну и что?
— Март, как тебе не стыдно… — Ока не договорила. Поняла. Строго посмотрела мне в глаза. — Не поедешь, да?
— Да.
Она знала, как долго ждал я эту телеграмму, и, кажется, расстроилась за меня, даже покачала головой.
— Не могу, Каричка. После этого — не могу. Ты хочешь, чтоб Аксель назвал меня дезертиром?
— Когда вы едете?
— Завтра.
— А куда?
— Не знаю.
— Только не падай больше. Говорят, я свалилась всего-навсего с помоста, а вот лежу здесь. Кажется, на репетиции. Не помню.
— Ну, это чепуха. Завтра выйдешь.
Я сказал это беспечно, а сам весь налился внезапной злостью. Был готов вскочить и поймать облако хоть голыми руками. Только тогда открою ей правду.
В дверях замаячил белый халат. Он ничего не говорил, но выразительно покашливал. Рыж кривлялся за его спиной.
— Март, — Каричка поманила меня пальцем, — я буду колдуньей, — сказала она на ухо. — Не такой растяпой, а настоящей… Я подарю тебе песню.
Я ушел счастливый, полный решимости расправиться со всеми бедами.
