Крузо - Лутц Зайлер

– …надо трактовать как завет первого отшельника… – В этом пункте речь была Эду знакома.

Самая новая фотография еще без рамки, просто пришпилена кнопками, апрельский снимок начала сезона, по-видимому Шпайхе. Высокий и очень худой парень. Кривая улыбка обнажала щель между передними зубами. Эд узнал его в первую очередь по очкам; почему он оставил свои очки здесь?

– …и остров стал нашим спасением, когда нас отринули не море и не рыбина, а материк…

Пока Кромбах рассуждал о «дальнейших задачах “Отшельника”» и опять называл его «нашим ковчегом» (в этом году команда явно решила не закрывать ресторан на круче по меньшей мере до сочельника, а может, и всю зиму и «оставаться здесь в полном составе», как сказал Кромбах, будто речь шла о единении семьи в тяжелые времена), Эд воображал себя частью скабрезного персонала 1968 года. Украдкой он посмотрел на Крузо, проверил, не относится ли и тот к 68-му.

Сейчас лицо Крузо как бы окаменело, казалось, он молится. Кок Мике утер потный лоб и сложил платок пирамидкой. Официант, которого Кромбах называл Кавалло, тяжело дышал и нервно поглядывал во двор. Вентилятор под потолком тихонько жужжал. Никотиново-желтые, облепленные хлопьями грязи, эти механизмы сохранились с двадцатых годов, из имущества Эмиля Хирзекорна, берлинского торговца тканями для мужской одежды, «отменными тканями», как подчеркнул Кромбах в своем историческом экскурсе, во всяком случае, так уловил Эд или пропустил мимо ушей. Поскрипывание вентиляторов переносило «Отшельника» в более теплые края, которые в данном случае могли лежать и севернее или западнее, где-то в открытом море. Их бесконечное кружение усиливало дрейф; словно фантастические пропеллеры они уносили перстол с его командой далеко в пространство, еще дальше, чем он и так уже отстоял от суши и страны…

Вновь вынырнув из своих грез, Эд увидел, что Кромбах протягивает ему через стол свою благословляющую руку. Он вскочил и схватил эту руку, от смущения чересчур поспешно. А Кромбах пожимал ему руку, пожалуй, дольше, чем следовало. Как усвоил еще в раннем детстве, Эд смотрел директору в глаза. Кромбах тоже смотрел на него, но Эд не чувствовал его взгляда. Только видел лоснящуюся, по обыкновению свежесмазанную кремом кожу, окаймлявшую глаз, да водянисто-голубой кружок с черной точкой в центре. Словно огромная усталость или болезнь притупили зрение или взгляд толком не мог выйти за пределы глаз директора, который говорил так озабоченно и серьезно, точь-в-точь настоящий капитан. Он вправду как бы и не смотрел, казалось, он не видел ничего определенного – или замечал все. Все, что касалось его самого, и Эда, и Крузо, в том числе еще только предстоявшее, да-да, Кромбах видел его насквозь. Видел, что Эд не отвечал негласному условию, что, по сути, не годился.

– All hands on deck![5] – Все подняли кофейные чашки, завтрак подошел к концу. – Доброго здоровья!

Рене стукнул чашкой по столу и рыгнул. Кромбах молча повернулся и исчез в своей клетушке. Эд стал членом команды.

Рождественская сосна

Среди ночи рокот умолк. Прибой замер. Лес замер. Гудел туманный горн.

«С последним сигналом точного времени…»

Эд ощупью пробрался к лестнице. Небо ясное, необъятный, таинственный свод. Сосны уже поджидали его; они были его друзьями, с ними можно поговорить. Каждые двадцать секунд по их кронам пробегал луч маяка.

Далеко-далеко впереди, на краю обрыва, росло большое одинокое дерево – секунду оно целиком было на свету, точно застигнутое с поличным. Беглец перед спуском к морю. Сезы называли это дерево «наша рождественская сосна», или просто «сигнальная сосна». Три дня назад они собрались вокруг нее и, обращаясь к горизонту, сказали тост – веселого Рождества и всего доброго в грядущем сезоне. Такой они завели обычай. И объясняли его тем, что хотели разделить праздник с близкими, с «семьей». Зимой-то опять останешься один, друг без друга. Они еще и пели. «Тихая ночь, святая ночь» и «О радость». «Мое третье Рождество на острове», – сказал Рембо, стоявший на террасе рядом с Эдом. Некоторые сезы нарядились в маскарадные костюмы, кое-кто со свечами на голове. Праздновали они на летний солнцеворот. Под конец отправились ужинать в «Карл Крулль», где им подали утку с красной капустой. Все походило на вызов, но ничего такого они в виду не имеют, пояснил Рембо.

Рембо жил в хижине пасечника, маленькой хибарке в лесу, подсобном помещении неподалеку от «Отшельника». Там были его владения, там он принимал собственных гостей. Еженедельно по очереди наведывались то пасечник, привозивший на остров новых пчелиных маток, то человек, которого он называл книжным дилером. В специальной переноске, которую, как короб угольщика, надевал на спину, книжный дилер (представитель издательства «Искусство») приносил свой товар на возвышенность, на Дорнбуш, – ценные гравюры, роскошные издания, а кроме того, ценные книги других, недостижимых издательств, которые Рембо оплачивал ночлегами на острове.

Эд поежился. Рука его по-прежнему лежала на стволе рождественской сосны; в свете маяка ее кора поблескивала точно кожа доисторического животного. Он подошел к краю обрыва, прислушался в глубину. Тихое, едва слышное кипение. Вода заливалась в камни осыпи и снова отступала. Тяжелое, астматическое дыхание Балтики. Эд слегка наклонился вперед. Стремление упасть пока не пропало, может статься, оно было всегда. Эд понимал, что необходимо все время защищать свою жизнь, с одной стороны, от постоянно происходящего, с другой – от себя самого и желания сдаться.

Из персонала ему больше всего нравились Крузо, кок Мике и чета буфетчиков. Карола и Рик с самого начала приняли его по-хорошему. Официанты же составляли отдельную компанию. Крис казался безобидным и добродушным, а вот с Кавалло и Рембо обстояло иначе; в обоих он чувствовал вспыльчивость. Рембо производил впечатление человека ухоженного и чуть ли не старомодно пекущегося о мужской харизме. Он единственный, на ком кельнерский смокинг действительно сидел как влитой. В густой, похожей на шлем гриве поблескивали серебристые пряди, равномерно распределенные и как бы аккуратно нанесенные кисточкой.

Посетители нередко путали Кавалло и Рембо, что при отсутствии сходства можно объяснить только тем, что оба носили усы. Причем усы Кавалло были намного уже, в сущности лишь тоненькая полоска на верхней губе, а усы Рембо смахивали на густой, аккуратно подстриженный кустарничек, который он, разговаривая или читая стихи, обычно приглаживал мизинцем. Тем не менее кто-нибудь из клиентов нет-нет да и спрашивал, не братья ли они – «такое сходство…». А ведь это все равно что путать Дали и Ницше. Конечно, посетителям просто хотелось выказать симпатию и искренность (или завершить отпускной день разговором с одним из официантов легендарного ресторана на обрывистом берегу Хиддензее, чтобы после рассказывать об этом дома), но с этой минуты их уже не обслуживали – ни Кавалло, ни Рембо. В таких обстоятельствах очень кстати, что был еще и Крис.

Так или иначе, Кавалло и Рембо в самом деле дружили. Во время работы играли в шахматы, доска всегда стояла наготове, на столике возле буфетной стойки, где официанты могли передохнуть. Если времени на отдых не было, они перекликались через головы посетителей, сообщая друг другу ходы. Эду они напоминали стариков татар, которые часами скачут рядом на конях по степи и при этом могут сыграть целую партию, в уме, без доски. Временами Эд видел за столиком и Рене, мороженщика, но тот не играл, только стерег доску. Мороженщик отличался разговорчивостью, сыпал анекдотами и гулко хохотал в свои контейнеры с мороженым.

И все же Кавалло и Рембо частенько ссорились, из-за философии или политики, а иной раз из-за женщин. «Дело идет только о дневной победе», – пояснял Рик и держал наготове соответствующие напитки.

Возле одной из колонн посреди ресторана красовалась касса. Когда бы ни подходил к высоченному сооружению, Рембо всегда смотрел на фото своего тезки-покровителя и шептал вопрос:

«Когда придешь ты, слава?»

Фотография представляла собой скверную репродукцию юношеского портрета, вырванную из журнала и наклеенную на картон. В тот день, когда приступил к работе, Рембо поставил фото на кассу и таким манером получил свое прозвище. Эд готов был счесть все это одной из многочисленных баек, которые ходили о Рембо, но потом увидел собственными глазами – поднятую голову, шевеление усов.

«Когда придешь ты, слава?»

Зачем скользят человек и луна…[6]

Еще до полудня террасу заполоняли посетители, каждое утро прибывали четыре парома, битком набитые туристами, которые тащились из гавани прямиком наверх, на Дорнбуш, будто больше некуда пойти. В результате прогалина и лес вокруг до самого обрыва кишмя кишели отдыхающими, яблоку негде упасть. Кое-кто пытался делать заказы прямо с обрыва, а самые наглые уже вскоре толпились между столиками, прямо в проходах для официантов. Глазели на столы, обсуждали еду, протягивали руки, показывая на то или иное блюдо, чуть не тыкали пальцами, а не то норовили враждебным бурчаньем разогнать сидящих посетителей. «Внимание! Поберегись!» – кричали официанты, но даже серьезные замечания действовали недолго, и в конце концов появлялся Кромбах, обходил террасу. Увещевая чересчур нетерпеливых, он выпроваживал их на край террасы, словно выводил из лабиринта. При этом держал их за плечо, как слепых, а иногда шел с ними к обрыву, – чтобы столкнуть вниз, думал Эд, это бы и проблему решило, и придало глубокий смысл слову «толкотня», то бишь час пик…