Лорд и егерь - Зиновий Зиник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А где же твоя родственница? Почему ее не было у твоих родственников, если вы все считаете себя родственниками? Он спросил ее насчет этой дальней родственницы, поскольку надеялся возобновить московско-прустианский обычай обгладывать косточки все и вся после очередной пьянки накануне. Однако Сильва не одобряла возрождения московских привычек в лондонском быту. Она куда-то спешила и на ленивый вопрос Феликса про Мэри-Луизу ответила, что Мак-Лермонты из Блэкхита пригласили Сильву (и Феликса заодно) на празднование Нового года не столько потому, что они родственники (и не столько они родственники, сколько однофамильцы), а потому что она — из Москвы, то есть ей, местной экзотической штучке, все двери открыты здесь, как были они открыты иностранцу в Москве 60-х. «Кузина» же Мэри-Луиза Вильсон (та самая родственница, по фиктивно-формальному приглашению которой Сильва и оказалась в этой стране) такой привилегией не располагает и вообще черная овечка в клане Мак-Лермонтов (по материнской линии — фамилия бабки). Пообщавшись с Сильвой в первые дни по прибытии той на Альбион, Мэри-Луиза куда-то надолго исчезла, хотя живет здесь, где-то поблизости, в Луишеме, подрабатывает деньги и в качестве продавщицы, и как официантка, и как санитарка, и вообще черт знает как. Ее занятия славистикой и переводами в разговорах с Сильвой не возникали в принципе; Сильва вообще была поражена, почему лорд Эдвард выбрал Мэри-Луизу Вильсон в качестве консультантки Феликса (на случай трудностей с переводом пушкинского «Пира во время чумы»).
Впрочем, сказала Сильва, англичане по идее и в принципе предпочитают людей знакомых и, так сказать, проверенных — знатокам и профессионалам со стороны. Потому что душевный комфорт общения важней конечного результата.
Но возникло имя Мэри-Луиза Вильсон в разговоре в качестве перспективы фиктивного брака. Справки о том, что Феликс состоит при лорде Эдварде секретарем и переводчиком, оказалось недостаточно. Ему готовы были продлить срок пребывания в Великобритании, если у него на руках будет документ, где можно поставить печать, продлевающую срок пребывания. Срок же действия израильского лессе-пассе истекал через месяц. Для возобновления надо было ехать обратно в Святую землю, Феликс же давно перестал считать себя святым человеком, пробу на нем ставить негде было, как, впрочем, и печать о продлении. Сильва подозревала, что дело не в документе и не в печати, а в попытке Феликса выдумать некую иерархию иммиграционных статусов, в результате которой он окажется, конечно же, на ступеньку ниже Сильвы — и тем самым заполучит еще один повод, чтобы строить из себя униженного и оскорбленного.
«Я, конечно, не из тех, за кого лорды стоят в очередях за британским паспортом», — не преминул заметить Феликс. Сильву эти намеки взбесили, Феликсу прекрасно известно: вся роль лорда Эдварда в ее приезде в Англию лишь в том, что он нашел ей полуфиктивную полуродственницу Мэри-Луизу. Феликсу прекрасно известно: самого лорда Эдварда Сильва никогда не встречала — общение происходило исключительно по почте. Она пыталась объяснить ему, что ей пришлось пройти через аналогичные бюрократические этапы, когда у нее истек срок советского паспорта и ей в конце концов выдали английские документы. И ему тоже выдадут — куда деваться британской короне? — и у него будет английское удостоверение личности — английская личность у него тоже будет.
«Чего ты так одержим идеей проштемпелеваться и заприходоваться? Прямо какой-то патриот паспорта».
«Конечно, у меня патриотизм — паспортный», — энергично кивнул головой Феликс. «Паспорт — это как присяга. Чему же мне еще присягать? Я не верю идеям: идеи меняются с годами. Душа уходит. На ее месте возникает другая. Я храню верность конкретным воплощениям, манифестациям, как бы материализациям идеи в принципе. Идея британской короны — в паспорте с двуглавым английским левою. Я храню верность паспорту. Все остальные манифестации верности и лояльности — вроде Бога, секса и литературы — я храню при себе и не собираюсь декларировать их публично, как бы на таможне и пограничном контроле моих отношений с людьми. Предоставляю вам, католикам, исповедоваться о своих тайных страстишках вашим папским служкам с обрезанными мозгами».
«С какими обрезанными мозгами — чего ты несешь?»
Сильва давно привыкла к этим припадкам злобы и ядовитым плевкам: цель подобных выпадов — спровоцировать ее на нелепый ответ и доказать тем самым, что Феликс всегда прав, а она всегда неправа.
«Ну эти ваши католические священники, у них же тонзура на макушке — голова как обрезанный пенис», — продолжал он с упорством избалованного дитяти.
«С каких это пор ты стал таким антиклерикалом?»
«С каких пор? С тех пор, как твой Папа Римский пытался отправить меня обратно в Палестину».
«При чем тут Папа Римский? Ты же был в Вероне, а не в Риме. И во-вторых, почему это Папа стал вдруг моим?»
«Во-первых, папский заговор распространяется на весь мир, а не только на Италию, не говоря уже о какой-то там Вероне, — она вся, без всякого сомнения, опутана липкой паутиной папских заговоров». Феликс явно получал удовольствие от собственной параноидальной логики спора с Сильвой. «А насчет тебя — ты же из шотландских католиков, не так ли? Лермонтова, Мак-Лермонты, так ведь? А вы, британские католики, давно известны всему честному англиканскому населению как конспираторы и организаторы папских заговоров. Сколько лет вы носитесь со своими лицемерами — Старый Притворщик, Молодой Притворщик!»
«Не притворщик, а претендент! Ты даже слово pretender не можешь толком перевести — путаешь два значения.[10] Ты мне перестань морочить голову. Меня пока еще никто в католичество не обращал, и папа римский мне не папа и даже не дядя. Мне даже эта самая Мэри-Луиза Вильсон — седьмая вода на киселе. У тебя сейчас столько же шансов на постоянное местожительство, резидентство, как тут говорят, сколько было и у меня в свое время. Найди себе, в конце концов, фиктивную жену — да хотя бы ту же Мэри-Луизу, почему бы тебе не жениться временно на моей родственнице? Мы все, таким образом, станем родственниками, и ты обеспечишь себе корни и почву для своего паспортного патриотизма. Кроме того, она как-никак переводчица. Ты знаешь, что надо делать, когда снятся сны на иностранном языке?»
«Что?»
«Спать с переводчицей».
7
Asylum
Туман рассеялся. Горизонт расчистился настолько, что, если залезть на крышу коттеджа, можно было различить деревянные вышки над угольными шахтами Кента — полное подобие вышек лагерных. Феликс полюбовался черемухой и лужайкой с дубом, лошадью, козой и курами, вздохнул и вновь приступил к чтению своих заметок переводчика в тетрадке полосатого переплета:
«Кто бы мог подумать, что, сидя в Лондоне на птичьих правах израильского перемещенного лица, придется переводить „Пир во время чумы“ Пушкина на английский? Ноги несли в джазовый клуб или в дансинг, желудок домогался индийского ресторана, глаза разбегались по порнографическим витринам Сохо, но ушедшая в пятки совесть заставляла просиживать сутки в библиотеке. Уклонение от перевода происходило разными путями: например — деланием вида, что накапливаешь словарный запас на будущее. Книжная полка в комнате стала постепенно загромождаться до предела „чумной“ библиотечкой: от Даниеля Дефо с его „Записками чумного года“ — вплоть до такого библиографического курьеза, как, скажем, роман, купленный на книжном развале в лавке старьевщика в Луишеме под названием „В квартале св. Павла“ Уильяма Харрисона Айнсворта (George Routledge and Sons, Ltd, London, 1841), написанный, в свою очередь, по следам истории (как сообщает сам автор романа в обстоятельном предисловии к своей эпике), изложенной в тонкой брошюре „Как противостоять чуме телом и духом“, авторство которой Уильям Харрисон Айнсворт приписывает все тому же Даниелю Дефо.
Конечно же, Дефо восхитителен в первую очередь подробностями и арифметикой чумных лет: сколько скончалось в мае, сколько в сентябре. Но гораздо более интригующе повторяются у Дефо некоторые мотивы, например, голизна, обнаженность, стриптиз осознанный и невольный во время чумы, фальшивые пророки, которые носились по Лондону в голом виде, оповещая о „разрушении Иерусалима“, могильщики, занимающиеся мародерством, так что трупы сваливались голыми в чумные ямы; догола раздетые развратники в последней уличной оргии пира во время чумы. Мотив голизны и конца света повторяется с такой настойчивостью, что начинает приобретать иной, метафизический смысл. Голизна как попытка человека вернуться в предысторическое, доцивилизованное состояние, вернуться к невинности райского бытия, которое отождествляется с голизной, не связанной с чувством стыда. Библейский стыд раздвоился на арабское чувство позора и еврейское чувство вины.
