Синдром Дао - Роман Романов

Разумеется, они не были похожи, как братья-близнецы, но их тайное родство было несомненным: оба возникли почти тысячу лет назад, оба отгородили себя от всего мира и начали вести «островное» существование. Ни здесь, ни в Венеции не было наземного транспорта, но главное, что их объединяло – это вода, которая была повсюду. Именно она дала этим поселениям жизнь и наградила жителей особым художественным даром –создавать строения совершенной красоты и гармонии, дома, которые своими линиями и формами воспроизводили в камне вечное течение воды.

Это открытие меня необычайно взволновало, потому что к Венеции я питал особые чувства. Я бредил ею с раннего детства. Она вошла в мою жизнь через двух женщин, которых я совсем не помнил, но чье неоспоримое влияние ощущал на себе по сей день.

Одна из них была первой и последней возлюбленной моего отца – после того как мать оставила семью и убежала неизвестно с кем, неизвестно куда. Отец всегда с пафосом говорил, что это была единственная женщина, достойная его доверия, никакой другой он бы никогда не позволил воспитывать своего сына. Они общались недолго, года два, но старик неизменно вспоминал то время как самое счастливое в своей жизни. «Эта женщина сумела сделать невероятное, – вздыхал он в редкие минуты сердечных откровений. – С ней я впервые узнал, что значит быть живым человеком».

Еще отец намекал, что осмелился открыть ей некую страшную тайну своей биографии. Мне и никому другому он никогда о ней не рассказывал, я просто знал, что такая тайна существует, и принимал это знание на веру, как принимают на веру существование бога или дьявола.

В пору расцвета их отношений мне было около трех или четырех лет, и в памяти моей не сохранилось образа этой загадочной женщины – ни малейшего следа, ни единого воспоминания. Само ее существование мне бы, наверное, также пришлось принимать на веру, если бы не одна грампластинка, что осталась как знак ее тайного присутствия в нашем доме. Пластинка была выпущена фирмой «Мелодия» в семидесятых годах прошлого века. На ней звучали стихи возлюбленной моего отца. Все стихи она посвятила Венеции и записала в студии собственным голосом.

Мне было, наверное, лет десять, когда я впервые их услышал. Хотел включить какую-то сказку, но перепутал обложки и по ошибке поставил на вращающийся диск проигрывателя эту пластинку. После характерного шипения, которое обыкновенно предшествовало переходу в мир волшебства, из колонки послышался низкий женский голос:

Причалил vaporetto у площади Сан-Марко.

Толкуют гондольеры о ценах и погоде,

Трещит толпа, торгует. Невероятно жарко,

Витает запах кофе, и запах счастья вроде…

Под арками Пьяцетты сияют апельсины,

Дворец сверкает дожей под небом ярко-синим,

Дворец сверкает дожей под жаркими лучами,

Тень колокольни смотрит нездешними очами.

За сводчатым проходом средь живописных улиц,

Увидев лица лавок, в прохладу окунулись… 16

Незнакомка нараспев читала одно стихотворение за другим. Они были полны причудливых слов: лагуна, гондола, Кампанелла17, венецианское стекло, мост Риальто, карнавальные маски, остров Мурано. Завороженный, я отдавался плавному течению голоса с гипнотическими интонациями, забыв о том, что собирался в тысячный раз прослушать «Кота в сапогах». Наша полумрачная гостиная со спартанской мебелью вдруг превратилась в залитое солнцем палаццо с видом на Гранд-канал, и я увидел, как высоко над городом в безоблачном небе медленно и величественно парит Ангел…

С того самого дня Венеция стала моей тайной и страстью. Прослушивание стихов превратилось в ежедневный ритуал – вскоре я знал их наизусть и мог декламировать, в мельчайших подробностях имитируя интонации чтицы. А спустя какое-то время случайно обнаружил в книжном шкафу старую книгу по истории Венеции и художественный альбом с фотографиями города. Неожиданно я смог соединить уже знакомые мне названия венецианских реалий с их зрительным образом, и счастью моему не было предела. Подобно слепцу, что чудесным образом прозрел, я воочию увидел то, о чем раньше лишь слышал: призрачные дворцы обрели плоть, каналы налились ярким цветом и приобрели живую фактуру, а гондолы утвердились в своей истинной форме. Произошло мое полное посвящение в венецианскую культуру.

– Что, материнская кровь в тебе заговорила? – однажды с раздражением воскликнул отец, застав меня за разглядыванием альбома. – Сама вечно в облаках витала, жизнь тратила на эти буржуйские книги, и ты такой же полудурок растешь! Нет чтоб с пацанами в футбол погонять – куда там, нам лучше сказочку послушать да на картинки с ручейками поглазеть. Хочешь в кисейную барышню превратиться, а, сын?! Ну погоди, скоро у меня руки дойдут – повыкидываю на хрен весь материнский хлам из дома, ни одной книги этой распутницы здесь не останется! И тобой займусь, чтобы нормальным мужиком вырос, а не рохлей-белоручкой!

Я страшно боялся, что отец и в самом деле уничтожит или вынесет на свалку те немногие вещи, что остались от матери: альбомы по искусству, два десятка книг (в основном, русская и зарубежная классика), несколько фарфоровых статуэток и пианино, после ее бегства выселенное в коридор и укрытое грубым чехлом. Чтобы отец не посягнул на главное сокровище моей тогдашней жизни – книги о Венеции, я спрятал их у себя под кроватью, в коробке с набором юного химика. Родитель подарил мне его, чтобы я приучал себя заниматься «серьезными вещами, а не всякой ерундой».

Но я упорно не желал тратить время на полезные дела. Вместо этого я принялся создавать в своем жизненном пространстве собственную Венецию. После уроков я несся домой и на подоконнике строил из кубиков палаццо по берегам канала. Каналом мне служил продолговатый пластмассовый пенал: я до краев заполнял его водой и растворял там немного акварельной краски – на солнце вода поблескивала морской зеленью, точь-в-точь как на фото в альбоме. Фасады дворцов я обклеивал цветной бумагой и на ней фломастером рисовал окна и балконы. И вот у меня на подоконнике постепенно возникал кусочек Венеции – с прекрасными домами, что отражались в изумрудной воде, и гондолой из черной бумаги посреди канала.

Утомленный градостроительством, я садился у окна, подпирал руками подбородок и долго-долго любовался плодами своего труда. Если я когда-то и чувствовал себя по-настоящему счастливым, то именно в тот «венецианский» период моего одинокого детства. Я без устали творил, поощряемый незримыми наставницами – женщиной-поэтом и матерью. Они помогали моему воображению разливаться широкой полноводной рекой, и его мощное течение разрушало жесткие рамки поведения и мышления, в которых меня пытался воспитывать отец.

Но однажды моему счастью пришел конец. В тот день я задумал устроить у себя в комнате