Тихая бухта - Дмитрий Нагишкин

Николай Иванович стоял в дверях. Он замахал руками:

— Завтра, завтра, товарищи, приходите! Очнутся ребята, сами расскажут, что и как. Сейчас никого не пущу! — И, заметив подходившего Вихрова, крикнул ему: — Дмитрий Никитич, и ты не ходи сейчас! Поговори пока с Пундыком.

И Николай Иванович прикрыл за собой дверь.

На другой день около больницы с утра толпился народ. Фельдшера встретили вопросами.

— Ну как? Можно войти?

— Можно.

Тихо, стараясь не шуметь, входили сельчане. Димка и Шурка лежали на койках. Лица и руки их были забинтованы. Они были очень слабы. В палате стояла тишина, и в заиндевевшие окна лился ровный свет. Глаза ребят были повязаны марлей, и через нее они видели людей, как во сне. Савелий Петрович подошел к ним, своими большими теплыми руками тихонько пожал им руки и вполголоса произнес:

— Ну, хлопчики, расскажите, как было.

Ребята принялись рассказывать. Говорили они тихо, прерывисто, но каждое слово ясно слышалось в настороженной тишине.

У многих односельчан во время рассказа на глаза навертывались слезы. И Савелий Петрович тоже плакал.

— Будем, товарищи, помнить…— сказал он. — За нас погибли люди.

Расходились жители поселка молча.

А наутро пятьдесят мужчин отправились к Красной скале, где мертвый Прокопович охранял хлеб для живых. Пошли и орочи, еще гостившие в Тихой. Савелька перед отправлением забежал в больницу посмотреть на ребят. Смеясь и хлопая их по плечам, он повторял:

— Хорошо, однако, хорошо! Молодса!

Потом потуже завязал ремешки на торбасах, выбежал из больницы и, обернувшись еще раз, помахал ребятам рукой.

Из окна, оттаяв дыханием стекла, Шурка и Димка смотрели на идущих.

Люди шли гуськом, ступая друг другу в след, и вскоре их не стало видно. Они скрылись за Поворотным мысом.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Эта зима была богата событиями. Однажды, после возвращения мужчин, ходивших за продуктами, на тропе, ведущей в Красную гавань, показался целый обоз. Одна за другой шли груженые нарты. А за нартами шагали люди, крича на собак и оленей.

Это были рабочие для базы Дальлеса. Два месяца перевозили они на нартах имущество и снаряжение, необходимое для лесных работ. Навезли и продовольствия, которого с лихвой хватило бы на всех жителей Тихой до самой осени. Глядя, как наполняются мукой, салом дощатые сараи Дальлеса, Савелий Петрович горестно качал головой:

— Эх, кабы знать… Не пришлось бы в Большую посылать народ. Гибнуть им не пришлось бы…

Весной в поселке должны были поставить пограничную заставу. С обозом Дальлеса приехали в Тихую начальник поста ГПУ и один пограничник.

Начальник был невысокого роста, коренастый блондин, латыш. Говорил он по-русски очень чисто. Его светлые глаза всегда смотрели прямо на собеседника.

Посту отвели одну избушку на самом берегу моря. Начальник проследил за тем, как избушку прибрали и вымыли, потом сам поудобнее установил стол, чтобы свет из окна падал слева, развесил занавески на окнах и по-военному оправил кровать.

Вечером начальник поста пригласил к себе Пундыка, Вихрова, Софрона Бисанку и нескольких лесорубов с концессии. Когда приглашенные вошли в комнату, начальник каждому пожал руку и назвал себя:

— Мойжес!

Он угостил их чаем. Слушал, время от времени задавал вопросы. Беседа не утихала ни на секунду.

У всех в памяти еще свежи были страшное крушение кунгасов, гибель Прокоповича, обыск у Чекрыги, и незаметно для себя посельчане перевели разговор на эти события. Мойжес слушал внимательно, потихоньку поглаживая согнутым пальцем верхнюю губу.

Когда, плутовато поглядывая на лесничего, Савелий Петрович рассказал о своей уловке с Чекрыгой, начальник поста весело усмехнулся и проговорил:

— На войне как на войне, говорите? Справедливая, знаете, поговорка!.. — Потом переспросил у Савелия Петровича: — Значит, ваш сын был с Прокоповичем?

— Да.

— И товарища Вихрова сынишка?

— Да, — отозвался лесничий.

— Надо мне с ними познакомиться, — будто шутя, заметил Мойжес. — Люблю смелых ребят. Был у меня сын, да не довелось вырастить его!.. — Он замолк.

Гости разглядывали нехитрую обстановку комнаты. Вихров, сложив руки за спиной, подошел к портрету, висевшему на стене, и стал разглядывать его. Потом он спросил:

— Это кто же такой, товарищ Мойжес?

— Феликс Дзержинский, — тоном, в котором слышалось преклонение перед этим именем, ответил пограничник.

Когда гости уже собрались домой, Мойжес сказал им:

— Буду к вам заходить. Нас тут мало, стоять надо локоть к локтю, как на войне! Сосед у нас, товарищи, неважный, — и Мойжес кивнул на окно, из которого видны были постройки японской концессии, разбросанные по каменистому берегу, у самой воды.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В эту зиму из стойбища в поселок часто приезжали гости. Любопытствуя, что будет делать Дальлес, орочи заходили в контору. Садились на корточки, дымили своими трубками и молча наблюдали.

Дальлес набирал из местных жителей рабочих на лесозаготовки. Орочей тоже приглашали идти на работу. Те в ответ лишь приветливо улыбались, но отрицательно качали головой.

Один Савелька решил попробовать новое ремесло. Он сказал Пундыку застенчиво:

— Пундыка, я леса пойду… Как тебе думай?

Тот обрадованно повел Савельку в контору. Получив расчетную книжку, молодой ороч показал ее родичам, тыча пальцем в надпись, сделанную на обложке. Там стояло его имя.

По совету Савелия Петровича Колька-китаец тоже завербовался в Дальлесе. Приняли туда и свояка Чекрыги — Диюка.

На делянах Дальлеса началась работа. Дмитрий Никитич составлял карты, отводил лесосеки, участки. А Савелий Петрович делал промеры и изредка с довольной улыбкой говорил, неизвестно к кому обращаясь:

— Ну вот, кончилось чужое хозяйство, сами теперь будем лес рубить!

И в первое время рубили хорошо. На делянах беспрерывно стучали топоры, звонко пели в холодном воздухе пилы, и, сотрясая землю своей тяжестью, валились в ряд на снег огромные кедры.

Но вскоре с делян стали приходить невеселые и странные вести. Среди приехавших завербованных рабочих начались ссоры, драки, поножовщина. На диюковской деляне ранили Кольку-китайца. И хотя в поселке не было ни водки, ни спирту, все чаще стали попадаться пьяные. Они с песнями и бранью ходили из барака в барак. Стал пропадать инструмент. Появились откуда-то спиртоносы. Кто-то мешал начатому делу.

«Кто это?» — думал с тревогой Савелий Петрович, возвращаясь с работы домой.

Однажды Савелий Петрович вернулся домой позже обычного часа. Шурка, который всегда охотно поджидал отца, открыл ему дверь и сказал:

— А я тебя ждал-ждал!..

Он любил, когда отец бывал дома, и поспешно принялся разводить огонь, но печь растапливалась плохо. Шурка кряхтел и посапывал носом. Отец рассмеялся над его хлопотами.

— А ну, хлопчик, иди до койки! Я сам тут управлюсь, сам сварю себе чай. Иди, иди…

— Не, я сам.

— Да ну, пусти!

Савелий Петрович шутливо схватил сына, повернул, прижал к стене своим большим телом, потом нагнулся к печке и, не отпуская Шурку, стал разводить огонь.

Шурка, видя, что с отцом ему не совладать, притих, обнял Савелия Петровича за шею. Тот потеснился немного и сел перед печью по-монгольски, сложив ноги. Шурка сел рядом с отцом. Дрова занялись ровным жарким пламенем. Приятное тепло ласкало губы и глаза. Отец и сын долго сидели молча.

Белые червяки поползли по красным угольям, съедая пламенеющее дерево. В движении огня была какая-то притягательная прелесть. От этого зрелища трудно было оторвать взгляд. Но вот пламя ослабело, стало красноватым. Язычки его становились все меньше и меньше и постепенно пропали совсем. Пламя сменилось синеватым мерцающим огоньком, который не касался даже углей, порхал над ними, точно бабочка, то складывая крылышки, то раскрывая их во всю ширь. Но вот исчез и он.

Савелий Петрович встрепенулся. Закрыв трубу, чтобы тепло не уходило, он сказал:

— Ну, давай чай пить, потом к Мойжесу пойду.

— К Мойжесу? Зачем, папка?

— Много знать будешь — скоро состаришься. Ишь ты, любопытный, сразу глаза, как у кошки, разгорелись! Раз иду — значит надо.

— Расскажи, зачем?

— Пока рассказывать нечего, хлопец.

Сын понял, что расспрашивать бесполезно. Но то, что отец поздно вечером идет к Мойжесу с каким-то разговором, сильно заинтересовало его.

— А придешь — расскажешь?

— Расскажу.

Напившись чаю, Савелий Петрович быстро оделся и вышел.

Шурка остался один. Он подумал, чем бы ему заняться до прихода отца, и принялся чистить ружье, с которым отец ходил на деляны.

Савелий Петрович был на редкость аккуратным человеком. Оружие он любил и всегда страдал, видя небрежное обращение с ним. Свое ружье он держал в образцовом порядке. Шурка посмотрел ствол отцовского ружья на свет. Канал ствола светился зеркальным блеском. Шурка вздохнул: его винтовка не всегда походила на отцовскую! Савелий Петрович говорил сыну: