Николай II. Дорога на Голгофу. Свидетельствуя о Христе до смерти... - Петр Мультатули

Здесь необходимо сказать несколько слов о юридических, нравственных и исторических аспектах так называемого «отречения».

Обстоятельства пребывания Государя в Ставке, его отъезда в Царское Село, остановки в Пскове и так называемого «отречения», казалось бы, хорошо изучены. Десятки людей оставили об этом свои воспоминания, имеются дневниковые записи самого Государя. Однако при детальном исследовании событий, происшедших вокруг Императора Николая II в период с 22 февраля по 9 марта, выясняется, что они покрыты плотной завесой тайны. Более того, выясняется, что в течение десятилетий мы имели представление об «отречении» Государя, основываясь на заведомо ложной версии предателей и заговорщиков.

В результате заговора Император Николай Александрович оказался в полной изоляции. Он был окружен либо врагами, либо теми, кто не был в состоянии по разным причинам предпринять какие-либо действия в защиту Государя. В этих условиях от Царя первоначально требовали «ответственного» министерства. Само по себе это требование было далеко не новым: его уже выдвигала думская оппозиция в 1915, 1916 годах. Но в феврале 1917 года это требование получило новое дополнение: после его принятия Царь, по мысли заговорщиков, должен был отречься от престола. То есть таким образом Император должен был освятить новую масонскую власть. Николай II на это не пошел, так как отлично понимал, в чьи руки будет передана судьба России. Уже под арестом в Царском Селе он сказал Юлии Ден, указывая на министров Временного правительства: «Вы только взгляните, Лили. Посмотрите на эти лица… Это же настоящие уголовники. А между тем от меня требовали одобрить такой состав кабинета и даровать конституцию».[122]

Царь предпочел отойти от власти, но не освящать своим именем преступное богоборческое правительство. Он единственный из представителей высшей власти, кто отказался поддерживать власть разрушителей русской государственности. Все остальные: верхи армии, общества, буржуазии и даже Церкви выразили полную лояльность к февральским преступникам. Своим отказом признавать мятежное правительство Царь, вслед за Спасителем, которого нечистый дух соблазнял поклониться ему, обещая все царства мира, отвечал сатане: «Изыди от Мене сатано: писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися и тому единому послужиши» (Мт. Гл. 4–9)

В этом отказе есть великий духовный подвиг Государя перед Богом и Россией.

Император Николай II был поставлен мятежниками в такое положение, когда ему приходилось думать прежде всего о спасении России и самодержавной монархии. Все события «отречения» — это поединок Царя и «февралистов» 1917 года. Царь до последнего момента надеялся отстоять свои священные права, а значит, отстоять законную власть. Он надеялся получить в этом поддержку от окружавших его людей, он ждал от них исполнения их долга верноподданных. Но тщетно. Кругом царили «измена, и трусость, и обман». «Подавить открыто революцию Николай II уже не мог, — пишет Г. З. Иоффе. — В Пскове он был „крепко“ зажат своими генерал-адъютантами. Прямое противодействие им в условиях Пскова, где положение контролировал один из главных изменников Рузский, было практически не возможно. В белоэмигрантской среде можно найти утверждение, что если бы Николай II, находясь в Пскове, обратился к войскам, среди них нашлись бы воинские части, верные царской власти. Однако практически он не имел такой возможности, хотя бы потому, что связь осуществлялась через штаб генерала Рузского. В соответствии с показаниями А. И. Гучкова Рузский прямо заявил Николаю II, что никаких воинских частей послать в Петроград не сможет».[123]

Так появляется тот самый документ, который нам выдают за царское отречение. На листке бумаги обыкновенной печатной машинкой пишется странный текст, который начинается словами: «Ставка. Начальнику Штаба». Игумен Серафим Кузнецов писал: «Невольно закрадывается в душу сомнение: „А действительно ли подписан Государем акт отречения?“ Это сомнение можно выгнать из тайников душевных только тогда, когда беспристрастная экспертиза докажет, что акт отречения действительно подписан Императором Николаем II. Такие первостепенной важности акты совершаются не при двух-трех свидетелях, а при составе представителей всех сословий и учреждений. Не было также подтверждено Государем кому-либо при жизни, что им подписан акт отречения и никто к нему допущен не был из лиц нейтральной стороны и даже из числа иностранных представителей, при которых бы Государь подтвердил акт своего отречения, и что он сделан не под угрозой насилия, а добровольно».[124]

М. Сафонов в своей интереснейшей статье «Гибель богов» хорошо показывает те вопиющие разногласия в тексте документа с иными источниками, которые выявились в ходе его исследования. Так, совершенно непонятно, почему так называемый «манифест об отречении» не имеет обязательной для такого документа шапки: «Божьей поспешествующей Милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский…» и так далее. То есть из документа «Начальнику Штаба» непонятно, к кому конкретно обращается Император. Более того, этот документ совершенно не характерен для телеграмм Николая II. «Николай II, — пишет Сафонов, — по-иному оформлял свои телеграммы. Это хорошо видно из собственноручно написанных им между 15 и 16 часами 2 марта телеграмм Родзянко и Алексееву. Вначале он указывал, кому адресована телеграмма, потом — куда она направляется. Например, как это отчетливо видно на факсимиле: „Председателю Гос. Думы. Птгр“, то есть „Петрограда“. Соответственно телеграмма Алексееву выглядела так: „Наштаверх. Ставка“. „Наштаверх“ — это означало „начальнику штаба верховного главнокомандующего“. Поэтому слова: „Ставка. Начальнику штаба“, который мы видим на фотокопиях, были написаны людьми недостаточно компетентными, ибо просто „начальнику штаба“ Царь никогда бы не написал. Далее безграмотно поставлена дата телеграммы. Действительно, телеграммы, которые отсылал Данилов из штаба Северного фронта, заканчивались так: „Псков. Число, месяц. Час. Минута“. Потом обязательно следовал номер телеграммы. Потом следовала подпись. Нетрудно заметить, что на фотокопиях нет номера телеграммы, который обязательно должен был здесь находиться, если бы она действительно была подготовлена к отправке. Да и сама дата выглядит несколько странно: „2-го марта 15 час. 5 мин. 1917 г.“. Как правило, год в телеграммах не обозначался, а если обозначался, то цифры должны были следовать после написания месяца, например, „2 марта 1917 г.“, а отнюдь не после указания точного времени».[125]

М. Сафонов считает, что текст «отречения» был вписан на бланк царской телеграммы, с уже имевшейся подписью Царя и министра Двора графа Фредерикса. О каком же «историческом документе» может тогда идти речь? И что было сказано в подлинном тексте манифеста, который Император Николай II передал в двух экземплярах Гучкову и Шульгину, о чем имеется запись в дневнике Царя, если только, конечно, и дневник не подвергся фальсификации? «Если „составители“ Акта отречения так свободно манипулировали его формой, — вопрошает Сафонов, — не отнеслись ли они с той же свободой к самому тексту, который Николай II передал им? Другими словами, не внесли ли Шульгин и Гучков в текст Николая II принципиальных изменений?»

Самым интересным исследованием так называемого «манифеста об отречении» Николая II стало исследование А. Разумова. Он пишет: «Поглядим внимательно на эту бумагу. Неспешный ее анализ поведает пытливому человеку многое. К примеру, всем исследователям бросается в глаза то, что подпись Государя сделана карандашом. Удивленные историки пишут, что за 23 года правления то был единственный раз, когда Государь поставил на официальном документе карандашную подпись».

Кроме того, на бумаге отсутствует личная печать Николая II, а сама бумага не завизирована Правительствующим Сенатом, без чего никакой Царский манифест не имел юридической силы.

Немало путаницы возникает при выяснении вопроса о том, как выглядела та самая бумага, которую подписал Государь. Так, В. В. Шульгин пишет о том, что текст отречения был написан на телеграфных «четвертушках». «Это были две или три четвертушки, — пишет он, — такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков».

А. Разумов справедливо задается вопросом: «Сообщение Шульгина весьма любопытно, но вызывает ряд вопросов. К примеру, сразу возникает вопрос: как же подписывал Государь этот удивительный подлинник из нескольких телеграфных четвертушек — каждый листок в отдельности или поставил одну общую подпись в конце? Каким образом разместилась информация на этих четвертушках?».