Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Неизвестно, чем бы закончились мои душевные терзания, потому что я была недалека от мысли запереться здесь, наедине со своим ужасным отражением и никуда больше не выходить, если бы в дверь настойчиво не постучали.

Подпрыгнув на месте, как пойманный на горячем воришка, я испуганно зажала руками рот, не зная, что сказать. Стук в дверь повторился, на этот раз еще более резко. Я по-прежнему молчала, застыв с круглыми от ужаса глазами.

— Алексия! Ты здесь? — донесся до моих ушей неожиданно приятный и мягкий голос. — Впусти меня. Это Валентина Михайловна. Впусти, не бойся, у меня кое-что есть для тебя.

Дрожащими руками я открыла защелку, впуская хозяйку дома, не в силах произнести ни слова и не зная, куда глаза деть. Мне почему-то было очень стыдно за все происходящее.

— Правильно, к фотосъемке надо подготовиться, — одобрительным тоном произнесла она, еще раз внимательно осматривая меня с головы до пят, и замечая следы моего неумелого прихорашивания. — Сейчас мы сделаем все, что надо, — заверила блистательная красавица, ставя на полку перед зеркалом маленькую сумочку-косметичку.

— Можно попробовать очень легкий макияж, — рассудила вслух Валентина Михайловна. — Девочке твоего возраста не пристало ярко краситься. Но ресницы и брови мы немного выделим. А ну-ка… смотри на меня. Не дергайся, — и она, раскрыв свою чудо-сумочку, извлекла оттуда невиданные ранее приспособления: карандаши, широкую кисть, еще какие-то затейливые тюбики. То, что это была жутко дефицитная французская косметика, доступная только избранным, я знать не могла, поэтому доверилась ей практически без стыда и страданий по поводу собственной никчемности.

Через десять минут приготовления были завершены. Я снова смотрела на свое отражение, но на этот раз не верила тому, что вижу. Неизвестно, какое волшебство сотворили легкие, невесомые взмахи кисти и пуховых подушечек, которыми орудовала Валентина Михайловна, но из зеркала на меня глядела совершенно другая, незнакомая девочка. Она тоже была рыжая и веснушчатая, но лицо ее светилось свежестью и задором, а нежно-персиковый румянец, разлившийся по щекам, лишь подчеркивал белизну ее кожи. А еще у нее появились брови и ресницы! Аккуратно подкрашенные в светло-коричневый цвет, они оттеняли самое красивое, чтобы было у этой новой девочки — глаза. Большие, темно-серые, таинственно сияющие — в них можно было утонуть, если смотреть слишком долго.

Чувствуя, что меня саму затягивает их отражение, я резко отстранилась от зеркала, вздрогнув, будто от испуга.

— Это не я.

— Это ты, — заверила Валентина Михайловна, одобрительно кивая и получая явное удовольствие от результата своих действий. — А давай-ка я тебя причешу! — внезапно заявила она звонким голосом, в порыве женского азарта забывая обо всех своих опасениях насчет моей детдомовской нечистоплотности.

У меня не было сил возражать, я просто боялась, что этот прекрасный сон сейчас закончится, и я проснусь у себя в кровати, как всегда, в пижаме, всклокоченная и с прежним, неволшебным лицом. Тем временем Валентина Михайловна проворными, тонкими пальцами расплела мои непослушные косички, и прошлась по волосам щеткой, от чего они распушились и засверкали в свете яркой лампы.

— Какие у тебя… красивые волосы, — вырвалось у нее, после чего она легонько и несмело погладила меня по голове, едва не доведя до обморока. Нерастраченная материнская нежность, практически похороненная в глубинах души, внезапно встрепенулась в Валентине Михайловне и просочилась наружу первыми несмелыми каплями, подтолкнув ее к еще более экзотическому поступку. Слегка приобняв меня за плечи, она наклонилась, посмотрела вместе со мной в зеркало и одобрительно произнесла:

— Ну что? Ты готова? Иди, пусть все тобой полюбуются! — и одарила очень красивой, точь-в-точь, как у Марка улыбкой.

Дальнейшие события происходили, как в тумане. Я плохо понимала, что происходит, и спустя всего лишь полчаса после интервью даже не могла вспомнить, о чем мы говорили. Но Виктор Игоревич остался очень доволен и фотосессией, и тем, как я отвечала на вопросы, поэтому, когда все гости разошлись, громко хлопнул в ладоши, распустил галстук и выдал одобрительное:

— Молодец, Алешка! Вот с тобой бы я в разведку пошел! Да, Валя? Скажи, Алешка у нас молодец?

Валентина Михайловна, сидевшая рядом с мужем в чуть более расслабленной, чем в начале вечера, позе, лишь внимательно посмотрела на меня обжигающими цыганскими глазами и одобрительно кивнула, улыбаясь одним уголком губ.

— Видишь, я бы прав! Как всегда! — хохотнул он, на радостях откупоривая бутылку коньяка. — Алешка — наш человек! Ты, если хочешь знать, теперь мой друг! — важно заявил Казарин-старший, обращаясь ко мне и наливая себе победную рюмочку. — Не только Марка, но и мой! А значит, у нас тебе всегда рады. Да, Валенька?

— Приходи, когда хочешь, — как-то слишком беззаботно согласилась Валентина Михайловна. — Лучше уж у нас, чем в этом…

Виктор Игоревич угрожающе закашлялся и снова перехватил инициативу в разговоре:

— В общем, ты поняла! Милости прошу к нашему шалашу! Чем богаты, тем и рады! Кстати, а где лоботряс? — будто опомнившись, полюбопытствовал Казарин-старший. — Как всегда, сбежал к себе? Нет, ну что за ребенок! Совершенно не умеет налаживать контакты! Ты уж его подучи, а, Алеш? А то совсем он у нас дикий растет.

Я послушно закивала головой, озабоченная лишь одним желанием — побыстрее присоединиться к Марку и оставить чету Казариных наедине, пока глава семейства не привязался ко мне с очередной инициативой. В том, что сегодняшнее представление не единичный случай, а первая из многих показательных акций, я уже не сомневалась.

Супруги Казарины были рады отпустить меня. После напряжения официальной части вечера им хотелось отдохнуть и расслабиться, поэтому я, еще раз поблагодарив за гостеприимство, смогла, наконец, улизнуть из гостиной на поиски Марка.

Бесшумно прокравшись к самой дальней комнате по коридору, на которую указал Виктор Игоревич, я несмело приоткрыла ее и заглянула внутрь. Верхний свет не был зажжен, горела лишь лампа на столе, за которым сидел Марк и молча, с сосредоточенным видом писал что-то в школьной тетради.

— Эй? Ты что, уроки делаешь? — тихо спросила я. Только он, такой серьезный и собранный, мог делать домашнее задание в пятницу вечером, исключительно по собственному желанию.

Марк продолжил свое занятие, не поднимая головы и не отвечая на мой вопрос. Я, все еще пребывая в приподнятом настроении, переступила порог и нащупала рукой включатель. Ярко вспыхнула люстра под потолком, озаряя комнату теплым молочным светом, а я снова застыла на пороге, не в силах поверить тому, что вижу.

Здесь был настоящий рай для ребенка: множество цветных книг на полках, карандаши, фломастеры, краски, ручки, конструкторы, механические игрушки, аквариум, маленький, будто бы игрушечный радиоприемник, и совершенное чудо техники — настоящий большой телевизор со встроенным видеомагнитофоном. Я, выросшая в одной комнате с другими пятнадцатью девочками, просто не верила, что все это пугающее разнообразие игрушек может принадлежать одному человеку.

— Ну и зачем они тебе? — услышала я голос Марка, далекий, приглушенный, звучавший, словно из другой комнаты.

— Что-что? — повторила я, как во сне, пытаясь справиться с нахлынувшими на меня картинками собственной роскошной жизни в подобных условиях.

— Я спросил — зачем они тебе все? — четко выделяя каждое слово, повторил Марк. Что-то новое в его голосе мгновенно вернуло меня в реальность. Мультяшные кадры моего барского существования в этом жилище лопнули, как мыльный пузырь, и я, с удивлением глядя на друга, обнаружила, что он не на шутку разозлен.

— Кто — все? — переспросила я, тщетно пытаясь вникнуть в суть вопроса.

— Отец. Мать. Их друзья. Все они.

Я чувствовала растерянность, потому что это пояснение сделало ситуацию еще более запутанной.

— Я… я не понимаю. Тебе что-то не понравилось?