Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович

— Не надо?! — победно, с высоты своего благородства, сказал Гешка. — Давай, давай, не прикидывайся тут Ванькой Жуковым!

— Это как надо понимать? — тоже изумился Тихомиров.

— А так! — огрызнулся Гешка. — Классиков изучай. Айда на скважину, каротаж не терпит!

— А ты?

— Не твое дело, — сказал Гешка.

— Вы тут торгуйтесь быстрей! — прикрикнул вертолетчик. — У меня летное время на золото ценится!

— Лети, Миня, — сказал Вагин. — Вещички твои привезем после.

— Грач! — с чувством сказал счастливый Трубников. — Грач, ты разыщи меня в Сургуте. Ленина, сорок четыре! Миню спросишь, любой покажет.

— Ирке привет, — сказал Гешка, глубоко вздохнув.

— Жду, Гешка!

Последние благодарные слова Трубникова увязли в гуле мотора. Вертолет качнулся, засвистели винты, и все, кто был тут, бросились врассыпную.

Весь путь до буровой Тихомиров косился на Гешку и неопределенно хмыкал.

— Ты иди, а я в котлопункт зайду, — сказал ему Гешка. — В горле что-то пересохло.

Осторожно он подошел к порогу, заглянул в распахнутые настежь двери.

Фаина сидела за столом, уткнувшись лицом в бумажную, уже порвавшуюся на углах скатерть, и плакала.

Гешка ухмыльнулся и потопал в фургон.

И тут носом к носу столкнулся с Лужиным.

— Привет, Митрий, — бросил он растерявшемуся хозяину. — Как поживаешь?

— Ты разве не улетел?! — искривился тот.

— Как видишь!

Лужин влез в фургон следом за ним.

— Чо тебе? — спросил Гешка.

— Я с тобой… Я насчет Фаи хочу.

— Валяй! — безмятежно сказал Гешка.

Лужин откашлялся и заговорил хриплым, от сдерживаемого волнения, голосом:

— Ты пошто вернулся, Грачев? Она счастья своего добивается, а ты…

— А я?

— А ты шуры-муры!

— Отбой четыре минуты! — передал в микрофон Гешка и откинулся на сиденье. — А в чем, собственно, ее счастье?

— Я скажу! — Лужин плотно притворил дверцу. — Только чтоб между нами.

— Слушаю.

— Тогда я сначала про себя скажу. Вот я, Лужин Дмитрий Сергеевич. Сколько лет дашь? — Он выжидающе уставился на Грачева.

— Тридцать с чем-нибудь?

— Ошибаешься! — И тут Лужин впервые за две недели совместной жизни снял шапку и показал лысину, сразу состарившую его лет на десять. — Вот тебе и да-а! Тоже теперь и Фаина. Она хотя и молодая, а женщина самостоятельная, ей хозяин нужен, опора. Ей рожать надо!

Гешка взял бумажные диски индикаторных диаграмм, хлопнул о колено, сбивая пыль.

— Ну и дальше?

— А дальше вот что! Вы наколобродите и уедете, а мне с Фаиной жить тут!

— А она кто тебе, Лужин? Родственница или жена?

— Я на ней жениться хочу…

— Ну, так и скажи ей: Фаина, хочу на тебе жениться.

— Говорено…

— А она?

Лужин безнадежно махнул рукой.

— Вот что, — сказал Гешка, чувствуя, как сердце его закачалось на горячей волне. — Ты ее любишь?

Лужин мотнул головой.

— Тогда так и скажи: Фаина, я тебя люблю! — Гешка сорвал микрофон с подставки, сунул под нос Лужину.

— Стыдно… — сказал тот.

— Говори! — приказал Гешка в бешенстве.

— Прямо так и сказать? — Лужин, побледнев, облизнул губы.

— Так и скажи!

— Але… — вконец севшим голосом сказал Лужин и отстранил микрофон ладонью. — Не могу.

— Тогда катись отсюда к чертовой матери! — закричал Гешка.

Лужин съежился, словно прячась в самого себя, тихонько вышел.

Гешка включил микрофон и, уже не ведая, что творит, проговорил голосом диктора Левитана:

— Фаина! Я здесь! Я остался!

Но это были вовсе не те слова, которые ему надо было сказать и которые он берег для девушки своей мечты. «Так, значит, это она, Фаина?! — лихорадочно додумывал он в эти мгновения. — А если не она, то кто же тогда?! Ой, Грачев, Грачев, что же ты делаешь, окаянный?»

— Фаина! — взлетел над буровой его звонкий голос. — Я тебя люблю-ю!

Вокруг фургона стояли онемевшие буровики и во все глаза смотрели, как из него: показалась нога Грачева в помятой портчине, как наконец он вылез весь и зашагал к котлопункту с высоко поднятой головой.

И тогда все разом, как заводные, обернулись и увидели повариху, бегущую навстречу Грачеву.

А он шагнул еще раз, другой, наступил на шнурок ботинка, споткнулся, упал на руки.

— Геша! — вскрикнула Фаина испуганно. — Геша!

Гешка вскинул лицо и, забыв выпрямиться, застыл, как бегун на старте, и смотрел на нее со страхом, надеждой и ожиданием.

Незабудки в хрустальной вазе

Если от станции метро «Текстильщики» ехать к центру, то справа, на бетонном ограждении, там, где поезд выскакивает на поверхность, можно разобрать три слова, написанные некогда красной масляной краской: БУДЬ СЧАСТЛИВА, ТАНЯ. Как ни забеливает их путевая служба, после первого же дождя они проступают снова.

Слова эти написаны несколько лет назад Николаем Важениным, инженером-геодезистом, перед отъездом в экспедицию сразу по окончании института.

Они с Таней учились на третьем курсе, когда сняли комнату у Ждановского рынка и стали жить в ней как муж и жена. Брак свой не регистрировали — из-за страха перед Таниными родителями. Отчим ее был бухгалтер и, когда приезжал, устраивал дочери форменную ревизию.

Этот первый и единственный год совместной жизни они едва сводили концы с концами: квартплата наносила сильнейший урон их двум стипендиям. Однажды Таня заявила, что больше так жить невозможно. Николай поразился ее лицу: такого отчужденного выражения ему еще не приходилось видеть даже при ссорах. «Таня, — взмолился он, — ты потерпи немного! Скоро же госы, я уеду в экспедицию и привезу кучу денег! Все у нас будет, потерпи, Таня, и квартира будет, и мебель, и одеваться будем, как в журнале мод!» Он никогда не думал о вещах всерьез и принялся фантазировать с увлеченностью непосвященного. Он расставлял мебель, распахивал настежь зеркальные шкафы, вел Таню к оранжевому «Москвичу», он планировал поездки в Крым, Карпаты, на Рижское взморье; воображение его щедро предлагало на выбор телевизоры, холодильники, акваланги, кинокамеры и кофеварки.

Таня слушала недоверчиво, но игра понравилась, и мир был восстановлен. Теперь они нередко проводили вечера за обсуждением той или иной вещи — рассматривали ее заочно со всех сторон и выносили приговор: покупать или не покупать. Иногда их мнения расходились, и они ссорились, но это были счастливые ссоры. За месяц они трижды обставили будущую квартиру, пока не пришли к единственному варианту, устраивающему обоих.

На первых порах, решили они, квартира пусть будет однокомнатная. Камин, софа, письменный стол — обеденный пока не нужен, вполне можно обойтись журнальным и сервировочным на колесиках; затем — стеллажи во всю глухую стену, на прочих — эстампы, легкие акварели. Непременно — радиола «Ригонда», стереофоническая, на ножках, сотни полторы тщательно отобранных пластинок, телевизор «Рекорд» — временно, пока не появятся цветные, более компактные и надежные в эксплуатации. Обои должны быть однотонными, дверь из прихожей — створчатая, на шарнирах, чтобы не занимала места, когда открыта. Кухня представляла собой польский гарнитур с подсветкой на рабочем столе и дымоуловителем над плитой, тоже польской, с мойкой на две раковины. Прихожую решено было обшить вагонкой, обжечь паяльной лампой и покрыть лаком — современно, практично, красиво, точно так была отделана прихожая у одного институтского преподавателя. Что касается сантехкабины — то это кафель, притом цветной, возможно, черный.

Они продумали свою одежду, рабочие и выходные туалеты, составили списки необходимых каждому личных вещей и вещей общего пользования, высчитали и переписали все, что могло понадобиться будущему ребенку — вплоть до школы. Их фантазия, казалось, не знала устали. Они предусмотрели для него даже собаку — обязательно фокстерьера — и придумали кличку.

Когда тема была исчерпана, Коля открыл новую: перевод Таниных родителей в Москву и устройство их жизни. Он превосходил Таню великодушием, до хрипоты доказывая, что тесть с тещей, кстати сказать, для него тоже будущие, заслуживают двухкомнатной квартиры с лоджией и раздельным санузлом, а не комнаты в общей квартире, какую можно было выменять на их подмосковную. Они спорили о марке электробритвы, которую приобретут для ее отчима, и о конструкции соковыжималки, которую приобретут для матери. Они настолько облагодетельствовали родителей Тани, что, когда отчим нагрянул к ней с очередной ревизией и, не обнаружив в общежитии, разыскал в Текстильщиках, они в первую минуту почувствовали себя оскорбленными.