Город для отдыха героев враждующих армий - Андрей Курков

 переглянулись и молча вышли на улицу. Потопали вниз, к набережной.

 Прошли мимо небольшой спортивной площадки, на которой герои армий

 Ирака и Ирана играли в волейбол. Я позавидовал им: они, казалось, вообще

 никогда ни о чем не думают и не беспокоятся. Мне бы такого Аллаха!

 - Эй!!! - прокричал нам в спину кто-то.

 Я оглянулся первым и увидел машущего рукой со спортивной площадки

 Айвена. Как это я только не заметил его среди арабов?!

 - Вы где пропадаете?! - спрашивал он, а остальные игроки терпеливо

 ждали, опустив мяч на землю.

 Вацлав показал рукой на горы.

 Айвен понимающе кивнул и прокричал: "До завтра!"

 На следующий день, когда спала полуденная жара, я карабкался в

 одиночку по уже знакомой тропинке. На ходу я задумывался о том, что влекло

 меня вверх: желание узнать о возможной пожизненной свободе, связанной с

 превращением в жителя этого города? Желание ли снова смотреть вниз и

 набирать полные легкие охлажденного и богато сдобренного кислородом

 горного воздуха? Или же желание остановиться на полпути, чтобы оглянуться

 на террасу красивого особняка, возвышающегося над городом, над морем и,

 как казалось, даже надо мной. Это может показаться смешным, но я словно

 ощущал внутри себя присутствие вымуштрованного солдата, для которого

 именно в этом доме располагался штаб и который постоянно находился в

 ожидании приказа, в страстном ожидании приказа. И не поступи этот приказ -

 солдат потеряет себя, почувствует себя ненужным и растворится; я не знаю

 как растворится, в воздухе ли, в море, но я предчувствую, что с ним

 случится что-то ужасное, что-то изымающее его из этой жизни и превращающее

 его в пустоту. И было мне стыдно и за себя, и за этого солдата, вдруг

 проснувшегося во мне, в человеке, настоящее воинское звание которого -

 дезертир, а любимый флаг - белый. Было стыдно, но этот стыд не давил на

 совесть, не заставлял замедлить шаг и я сам удивился той легкости, с

 которой я пробирался вверх по извилистой своенравной тропе. Вот уже

 появилась терраса, но за красным столом, стоящим посередине, опять спиной

 ко мне сидит мужчина и что-то пишет. Кто он? Кто она, та, которой сейчас

 здесь нет? Где она?! Наверно, неспеша идет вдоль набережной со своей

 собачкой. Боже мой, какая классика! Дама с собачкой! Лик вечности,

 миндальные глаза, тонкие черты балерины прошлого века! Что за наваждение:

 я никогда не любил балет, но здесь, словно больше не с чем сравнивать

 походки и лица. Легкость, грация, Греция... и балет... Будь проклят этот

 человек, пишущий что-то, сидящий ко мне спиной! Я никогда не видел его

 лица, да и не хочу. Он мне не нужен, он мне больше чем не нужен. Я боюсь,

 что именно он окажется препятствием даже для воображаемого мною знакомства

 с девушкой, которая умеет так быстро и легко растворяться в перламутровом

 горячем воздухе этого города. Я не желаю этому человеку добра. И тут же

 сам на себя злюсь за это глупое чувство, за эту первобытную ревность, на

 которую я ни права, ни ума не имею. Господи, я закрою глаза, а ты выведи

 меня наверх, к древнему кладбищу, где у меня возникнет воистину нормальный

 выбор: смотреть вниз или слушать тех, кто придет туда.

 Я не закрыл глаза. Потому, что не почувствовал руки господа. Я сам

 смотрел себе под ноги и так поднимался, пока не остановился, увидев перед

 собой надгробия в страдальческих позах.

 На старинном мусульманском кладбище пока никого нет. Здесь тихо и

 только звонко жужжат цикады, звонко, но не громко. Они словно стараются

 украсить тишину. Медленный ветер, поднимаясь от моря, несет с собой

 солоноватый привкус. Я дышу этим ветром и вот уже приятная соленость

 ощущается на языке. Солнце сегодня добрее обычного. Может быть потому, что

 время склоняется к вечеру и инерция солнечной энергии уже слаба, а лучи

 охлаждены медленным ветром, несущим распыленное в воздухе море.

 Как, должно быть, дико для этих камней чувствовать, если они могут,

 присутствие человека в мешковатой футболке, на которой изображены пять

 колец и что-то написано. Как, должно быть, удручающе для них, посланцев

 вечности, несущих на себе арабские "вязанные" слова, видеть здесь меня,

 живого, несущего на себе "кириллицу" чуждой страны, кириллицу, не имеющую

 здесь никакого значения и смысла. Я готов извиниться перед ними за то, что

 я здесь, за то, что я живой и еще не стал таким вот камнем, которому

 перейдет в наследство мое имя, чтобы понес он это имя через века, в