Поймать чайлдфри - Екатерина Сергеевна Рагозина

этом эпизоде что-то отвратительное по самому своему факту, хотя происхождение этого чувства я бы сформулировать не смогла. Я ношу под сердцем чужого ребенка, и он, Пират, это знает. Знает, и, тем не менее, целовал меня. И, тем не менее, мечтал, по всей видимости, о еще большей, окончательной близости… Может быть, я покажусь слишком старомодной, но свое тело с тех пор, как в нем поселилась новая жизнь, я считала неприкосновенным.

Теперь Пират сидел напротив меня – спокойный и уверенный, такой, каким я его привыкла видеть, – а мои чувства к нему уже напоминали ненависть. И как ему удается после всего произошедшего сохранять лицо?

– Хочешь, начну твой портрет? – спросил он, и я с готовностью кивнула, чтобы хоть как-то побороть неловкость.

Он установил складной мольберт и, взяв карандаш, начал уверенными и широкими движениями наносить на бумагу эскиз.

– Давно хотел, – признался он. – Если не тебе в подарок, то уж для себя бы точно нарисовал.

– И повесил бы над дверью, вместо подковы? – усмехнулась я.

Он пропустил колкость мимо ушей и попросил свою модель принять удобную позу – я была напряжена, как струна. Или как маленький зверек, готовый в любой момент развить спринтерскую скорость, спасаясь от зубастого хищника.

– Любовь обладает только двумя свойствами – полнотой и длительностью, все остальное к ней не относится, – проговорил Пират тихо, как бы между делом. – Ты знаешь, что я очень долго, почти всю жизнь любил только одну женщину – мать Алеши. Она умерла так давно, что ты и не могла ее знать, ты еще пешком под стол ходила. Я ни разу до нынешнего дня не предал и даже не пожелал предать память о ней, больше 20 лет у меня продолжался роман с фотографией на могильном камне. Фотография не старится, не грубеет душой, она создает впечатление, что чувства, которые были между нами, остаются неизменными, что время нам нипочем. Но это миф, конечно.

– А что, если бы она по-прежнему была с тобой? – задумчиво пробормотала я. – Наверное, жизнь значительно бы отличалась от мечты.

– Какая ты хорошая девочка, все понимаешь, – улыбнулся Пират. – Я ходил на ее могилу каждую неделю, иногда и чаще – до тех пор, пока в один прекрасный момент, сидя на кладбище и глядя в глаза ее фотографии, не понял, что не помню, как ее зовут.

Я в испуге прижала руки к губам.

– Нет-нет, я, конечно, быстро вспомнил, мне для этого не пришлось искать свидетельство о браке, – усмехнулся художник, продолжая рисовать. – Но разве сама эта ситуация возможна при реальной любви?

– Пират…

– Подожди, девочка, я не закончил, – он вздохнул. – Не отходя от могилы, я стал лихорадочно перебирать в памяти все, что с ней связано, и, чем дальше, тем больше я убеждался, что ничего не помню наверняка. Большинство «воспоминаний» подкладывала мне услужливая фантазия, которая уже давно поглотила живую женщину и поставила на ее место образ. Я любил плод моей фантазии, а не ее.

– Нет ничего страшнее крушения иллюзий…

– Ничего не говори, моя малышка. Ты все правильно понимаешь, но не говори ненужных, тяжеловесных слов, просто послушай, – умоляюще посмотрел он на меня. – После того, как я это понял, у меня в душе произошел страшный переворот, я заливал черной краской свои работы, бил посуду, рвал на себе волосы, кричал, что вся моя жизнь была картиной, которую я нарисовал в своем мозгу. Это было мучительно. Я хотел убить себя…

– Но хорошенько подумал и решил начать новую жизнь, подальше от своих иллюзий…

– Верно! Отчасти поэтому я и уехал сюда. Здесь ничего не напоминало мне о прошлом. Здесь я строю новую жизнь.

– И заодно новую реальность, – вздохнула я. – Рисуешь в своем мозгу новую картину.

Он внимательно на меня посмотрел и, подумав, кивнул.

– Конечно. Да. Да и кто не рисует? Но в одной детали этой картины я уверен. Эта деталь – не фантазия.

– Какая же? – я напряглась, предчувствуя новый надрыв.

Вместо ответа Пират повернул ко мне мольберт, и я ахнула от удивления и… разочарования. Это был всего лишь карандашный набросок, но невероятно, поразительно талантливый – на меня смотрела живая душа, готовая сорваться с листа и вселиться в пустое тело. Но я не увидела на получившемся портрете себя. То есть, без сомнения, лицо было мое – то, каким я его привыкла видеть в зеркале, – но по каким-то несомненным чертам, которыми это лицо наделил художник, я распознала перед собой женщину гораздо более чувственную и благородную, чем натурщица. Пират снова себе врал.

– Так в чем же? В чем же ты уверен? – уже со злобой спросила я.

– Я уверен в тебе. Я в тебя влюблен.

О, боже мой!

– Не в меня, Пират, не в меня! Посмотри на свой портрет и сравни его со мной. Две разные женщины!

Он подошел ко мне вплотную и посмотрел сверху вниз.

– Девочка, ты многого о себе не знаешь, – он улыбнулся. – Поверь, я нарисовал твой портрет.

Пират опустился на колени и положил свою несчастную, измученную голову мне на колени. Я сжала кулаки и выпрямилась от ужаса. Боже мой, как хочется исчезнуть!

– Лиза, девочка моя, не уезжай, – прошептал Пират. – Оставайся здесь, со мной. Будь моей возлюбленной. Твоих детей я приму, как своих, а от тебя не буду требовать даже взаимности. Просто будь здесь, не покидай меня…

Его последние слова потонули в ужасном грохоте и ругани. Дверь в избу не открылась, а почти упала внутрь, едва не слетев с петель, и в комнату не вбежал, а влетел взбешенный, растрепанный, красный от чувств Олег.

– Отойди от нее, старик! Отойди, иначе я за себя не ручаюсь!

Он перемещался так быстро, что я не успевала следить за ним взглядом. В мгновение ока Олег оказался в шаге от согнувшегося в неудобной позе Пирата и занес над ним кулак. Еще секунда, и на голову старого художника обрушится страшный удар, который, пожалуй, расколет ему череп. Я вскрикнула и в ужасе зажмурилась, ожидая убийства.

– Нет, нет. Не бей меня, – Пират поднял раскрытые ладони и закрыл ими лицо.

Олег с усилием размахнулся и… уронил руку, как плеть.

– Не буду, старик. Но отойди от нее, прошу тебя.

Пират молча встал с колен и сделал несколько шагов в сторону.

Не до конца растеряв свой гнев, Олег продолжал фурией носиться по избе, выкрикивая бессвязные приказания и беспощадно матерясь.

– Это твое? – он дернул висящий на крючке летний плащ и «с мясом» оторвал от него петельку. –