Литературная рабыня: будни и праздники - Наталия Соколовская

И еще интересуюсь как бы невзначай, кто же это из его референтов (ну ведь быть же не может, чтоб сам) придумал хохму с вертикалью власти. Это ж какую шутку может, оказывается, выкинуть подсознание! Ведь когда столько государственных мужей, мужчин то есть, в течение нескольких лет ни о чем другом с экранов телевизоров говорить не могут, кроме как об этой самой вертикали, которую надо то и дело укреплять, это ж бог знает что можно подумать! С такими проблемами надо к психоаналитику… И к тому же выражение лиц у этих важных товарищей таково, что понимаешь: почва, взрастившая их, была, к сожалению, ну просто вопиющим образом лишена культурного слоя…

И напоследок не забываю добавить что-то увещевательное и вполне бесполезное про «жестокий век», «свободу» и «милость к падшим». Но ответа не слышу, потому что в перспективе Малой Конюшенной улицы, там, где Гоголь прячет в воротник крылатки сардоническую усмешку, замечаю запыхавшуюся службу охраны и спешу ретироваться подобру-поздорову.

Семеня вдоль Мойки и прислушиваясь, нет ли за мной какого тяжелозвонкого скаканья, пытаюсь анализировать: может быть, припадки моей спорадической симпатии к тому человеку на Малой Конюшенной вызваны разновидностью стокгольмского синдрома? Никакого другого разумного объяснения я найти не могу. Возможно, что схожее, но тогда еще не описанное наукой чувство испытывал к своему венценосному соседу тот, чья тень склоняется сейчас над атласным плечом жены, в ее будуаре, на окно которого я успеваю бросить смущенный взгляд с набережной.

…Второй мой незримый собеседник – мой директор. Этому я, как правило, высказываю задним числом то, что, по каким-либо причинам, не высказала при личном общении. Чаще всего – из-за его улыбки. Такая улыбка дается от рождения. Она фирменная: широкая и обезоруживающая. После нее говорить неудобные вещи очень трудно. После такой улыбки вообще трудно найтись с ответом. Открытая улыбка Юрия Гагарина. Проехали! И вот я уже за дверью кабинета. Стою и декламирую ответную речь. Мысленно.

У директора тоже есть своя «вертикаль власти». Только называется она «объем продаж».

Когда я думаю о своем директоре, мне начинает казаться, что у меня раздвоение личности. Ну, правда: как можно к одному и тому же человеку испытывать такие двоякие чувства?

С одной стороны, он не может не нравиться. Этакое местное воплощение «американской мечты». Просто кино.

Из глубокой провинции приезжает мальчик. Поступает в полиграфический институт. Потом пишет письмо самому могущественному на тот момент в городе издателю. Издатель тронут до слез порывом почти отрока сеять разумное, доброе, вечное и приглашает его на работу. Пока на скромную должность сотрудника производственного отдела.

Ten years later. Опустившийся мужчина с мутным взглядом и следами самых изощренных излишеств на лице уже сорок минут сидит на шикарном кожаном диване под дверью кабинета и терпеливо ждет, когда его примут. Это бывший могущественный издатель. Теперь он подторговывает лежалыми макетами когда-то не вышедших книг.

Дверь распахивается. На пороге автор того самого исторического письма. Широкий приглашающий жест. Костюм от Армани. Ботинки ручной работы. Открытая улыбка. Всё, что вы хотели знать об издательском бизнесе, но стеснялись спросить!

В промежутке между первым и вторым событием – создание книжной империи. Ее величие и крах. И рождение на ее обломках сверхновых звезд разной величины. И еще – любовные истории, золотыми нитями пронизывающие повествование…Мой телефон обрывает десяток голливудских продюсеров, мечтающих получить еще не написанный сценарий…

Во всем этом что-то есть. С одной стороны.

А с другой… Мне, как выяснилось, неприятно быть средством достижения чьих-либо целей, кроме собственных. Мне не нравится быть чьим-то орудием труда. Средством производства. Вроде лопаты, лобзика или удочки. И еще мне надоедает прикидываться совсем уж дурой – делать вид, что я элементарных четырех действий математики не знаю и ничего не понимаю про прибыль. Надоедает сочувственно и лицемерно кивать, когда мне рассказывают истории про временные трудности. А потом, опять же, делать вид, что верю, когда мне в очередной раз обещают золотые горы. В светлом будущем, разумеется.

Надо полагать, симпатия к директору, как и в первом случае, вызвана местной разновидностью стокгольмского синдрома: деваться-то все равно некуда.

Мои сугубо односторонние отношения с директором напоминают не слишком счастливый брак. Так и живу. Отращиваю комплексы. Пестую неврозы.

И все-таки из издательства я однажды сходила налево. Правда, ненадолго. Всего на год. Но зато почти к олигарху. Эта маленькая, сладкая и поучительная для меня измена была спровоцирована несколькими факторами.

Во-первых, в издательстве настали очередные, повторяющиеся с завидной регулярностью хорошо отлаженного женского организма трудности. Критические дни, недели и даже месяцы. Трудности, конечно, быть могут. Но почему-то ложатся они в основном на плечи рядовых сотрудников и авторов, которым вдруг начинают задерживать зарплаты и гонорары.

Мое внутреннее, глубоко устаревшее и не имеющее никакого отношения к действительности чувство справедливости это почему-то задевает.

Во-вторых, мой уход был спровоцирован невыходом книги одной немолодой и очень хорошей писательницы, как раз из тех настоящих, которые на этом празднике жизни оказались лишними. Писательница эту книгу ждала-ждала, а потом заболела. Она болела несколько месяцев. За это время книга успела дойти до стадии верстки и даже макета. Дальше оставалась только типография. И тут как раз эти очередные трудности. Впрочем, более коммерчески надежным, на взгляд руководства, проектам ничто не помешало оказаться в типографии. А вот ее книжка застряла.

За это время ее болезнь приняла необратимые формы и вышла на финишную прямую. Писательница, пока еще могла звонить сама, звонила и просила:

– Дашенька, нельзя ли поторопить ваше начальство. Боюсь не дожить.

Потом стал звонить ее муж. Тихим просящим голосом он не то спрашивал, не то увещевал:

– Дашенька, может быть, можно что-нибудь сделать…

И я каждый божий день обивала начальственный порог.

Книга вышла через две недели после смерти автора.

В церкви, во время отпевания, я смотрела на ее нежный, мраморно-спокойный профиль и думала о том, какая она красавица. Она боялась старости и старалась всегда хорошо выглядеть. Сейчас ей можно было дать лет тридцать. Наверное, она поблагодарила бы меня за этот чистосердечный комплимент. Она умела быть ироничной и насмешливой. Ей бы это понравилось.

Я тогда страшно обозлилась и с руководством в одностороннем порядке разговаривать перестала. Полагаю, оно этого даже не заметило. А через неделю я подала заявление об уходе.

Это окончательно стало возможно благодаря третьему фактору.

Некоторое время назад на наше издательство выплыл нефтяной Почти-олигарх местного разлива. Никакой нефти в наших болотах отродясь не водилось. У нас просто трафик. Тоже страшно выгодная штука, оказывается.

Вообще, в последние годы стало престижным быть хоть как-то причастным к нефти. Говорила, говорила же мне еще в начале девяностых моя прогрессивно мыслящая московская приятельница: «Сейчас модно иметь хотя бы небольшую нефтяную трубу». Ну, если не иметь, то вовремя к ней пристроиться хотя бы.

Почти-олигарх развился из бывших комсомольских деятелей. А эти ребята всегда умели держать нос по ветру. И теперь Почти-олигарх написал книгу о своей жизни. А наше издательство выбрал как самое известное в городе и регионе.

Почти-олигарх подкатил к издательству на красном «Феррари» последней марки. И сам он слегка был похож на Аль Пачино. Только на провинциального Аль Пачино, который так никогда и не сыграл своей главной роли. А я-то ожидала увидеть дородного господина с незатейливым лицом человека, чуждого рефлексии… Все-таки приятно, когда рушатся стереотипы.

То обстоятельство, что в издательство Почти-олигарх явился собственной персоной, тоже разрушало стереотип: мог ведь не выпендриваться и прислать свой опус, например, с водителем.

Мое предположение, что книги за таких дядек пишут референты, тоже оказалось ошибочным. По крайней мере, в данном случае. Текст Почти-олигарха был живым и немного странным. Читать его было не скучно, мизансцены были построены правильно, так, чтобы читатель смеялся или грустил в нужном месте по желанию автора. Чувствовалась режиссерская рука.

Кстати, выяснилось, что автор в свое время закончил три курса театрального (вот и объяснение эффектного появления собственной персоной). Правда, потом его выгнали. Якобы за пьянство. На самом же деле кто-то стукнул на него за чтение чуть ли не на лекциях антисоветской литературы, а именно – оруэлловского «1984» в самопальном, но точно передававшем суть переводе. Однако дела раздувать не стали. Громких диссидентских историй тогда и без этого сопляка хватало.