Литературная рабыня: будни и праздники - Наталия Соколовская

– Нечего иронизировать. Надо же и мне, бедной девушке, как-то самовыражаться. Еще текст на спиночку написала. Заканчивается словами: «„Пора, мой друг, пора“ читать и перечитывать Пушкина…»

– А предисловие чье? – ревниво интересуется Маня.

Я называю фамилию известной ей персоны. Маня поднимает надменную бровь, мол, что, никого получше для Пушкина не нашла?

Но один, который «получше», лекции читает в Сорбонне. Другая докторскую пишет. А сама Манечка за наш гонорар и с дивана встать поленилась бы.

Но сегодня она настроена миролюбиво. Так с ней бывает всегда после урока музыки. Да-да… Раз в неделю к Манечке приходит учительница, и они музицируют в четыре руки. Иногда к этим занятиям подключается Манечкин муж, иногда – сын. Когда я представляю себе эту идиллическую картину, несовершенство и убожество моей собственной жизни предстают передо мной во всей своей неприглядной наготе.

Сегодня утром Манечка играла в четыре руки сонаты Моцарта. Моцарта, который одним фактом своего существования оправдал факт существования человечества в целом. После этой встречи с прекрасным Манечка может позволить себе снисходительность. А я по инерции начинаю вяло оправдываться.

– Да нет, ничего себе получилось… Нужно только правильно поставить задачу. Хочется же чего-то свеженького, чтоб цепляло внимание. Хотя поначалу я и правда испугалась. Приходит такая дама, «жена литературоведа, сама литературовед», и начинает говорить о Пушкине на манер экскурсоводш из «Заповедника». Ну, думаю, если она так же, с придыханиями, предисловие накатает, нас не поймут. Давайте, говорю ей, сделаем на авторский лист только одни цитаты из воспоминаний и писем его друзей и недругов. Да еще его собственные высказывания, ну, вроде: «Догадал же меня черт с моим умом и талантом…» И далее – по тексту.

Наташка глубоко затягивается и колечками выпускает изо рта дым.

– А у нас тоже дама. В смысле – «дама сердца». В конторе все на ушах стоят. Наш директор хоть и не такой молодой, как твой, но еще норовит оприходовать все, что движется. Вот мы сидим и думаем: после того как он от первой жены ушел, у нас в издательстве финансовый кризис случился. Потом – любовница. Ну, там, машина, квартира и все, что полагается. Повышения зарплаты не было три года. Это при нашей-то инфляции. Потом он и от нее ушел. Колобок несчастный. Потом была вторая жена. Теперь к ней присовокупилась очередная любовница. А подарочный набор у нашего директора не меняется. Он способен на широкие жесты. Когда дело касается его личной жизни…

– Не знаю, не знаю, девочки… Вообще-то, сам факт существования таких мужчин должен вселять оптимизм. – Иногда Алька любит порассуждать на абстрактные темы.

Однако наше дело – обеспечивать чужой жизненный уровень и питаться крохами с барского стола. Тоскливо это как-то. А еще тоскливее жить без божества, не побоюсь этого слова, без вдохновенья…

Я поднимаю граненый стаканчик и смотрю, как мерцает в хрустале темно-красное, такое доходчивое до сознания вино. Оно мерцает тем же нутряным сердечным светом, что и гранатовое кольцо на моем безымянном пальце…

Не надо было нам говорить про работу. Тогда про что? Про последнюю премьеру в Мариинке Манечка нам в подробностях отчиталась, она же у нас, помимо своего Пушкинского Дома, сотрудничает с одним модным режиссером и премьеры не пропускает.

А что до нашей работы, то больно уж заедает абсурдность происходящего. Ну, разве это не абсурд – и Наташкин директор, например, и мой, например, рабочий процесс. Делаешь очередную, двести двадцать пятую или трехсотую по счету книгу в серию. Иногда прелестное получается издание. Как мой нынешний Пушкин. То есть результат труда вроде бы налицо. И это приятно. И первое время – год, два, три – ты эту приятность от процесса ощущаешь. Но в какой-то момент результат перестает быть результатом, а становится частью бесконечной текучки. Этаким бегом на месте. Движения производишь, а вперед не движешься. Как белка в колесе. И все время хочется чего-то большего.

Подруга Маня когда-то правильно заметила: это нас система Станиславского испортила, поиск всяких там сверхзадач. В общем, сплошной мы анахронизм.

– Ладно, не будем о грустном… Алька, как там твой царь, расскажи, что ли…

«Алькин царь» был очередным претендентом на роль внука чудом спасшегося царевича Алексея. А сама Алька была его литературным агентом. На волне опознания и перезахоронения царских останков «царь» ловко организовал научное опознание самого себя. Об этом вышла книга, тут же переведенная на английский. Далее последовало турне по городам и весям Америки. Поскольку своих царей там отродясь не было, то к чужому, даже не вполне доказанному, американцы отнеслись с трогательной серьезностью.

А теперь «Алькиному царю» показалось, что ему недодали каких-то процентов с продаж. И он затеял полновесное судебное разбирательство, обнаружив при этом отнюдь не царственную склочную сущность. Говорить об этом Альке явно не хочется, и она быстренько переводит стрелки:

– Томилина своего давно видела?

Томилин давно уже интересен девочкам не как источник моего дополнительного заработка, а как потенциальная возможность устройства моей личной жизни. К тому же «про любовь», даже гипотетическую, – всегда интересно.

– Недели две назад приходил с цветами, шампанским и конфетами. Книжку свою принес обмывать. Знаете, что сказал? «Ты, Дашенька, не удивляйся, ты здесь много разных знакомых текстов можешь встретить…» Ну, еще бы. Он же там какой-то алгоритм вывел. Говорит, еще два романа на подходе.

– И этот алгоритм сработал. Про томилинский роман уже в Интернете пишут – «первый русский action с элементами fantasy». Во как. Польша права купила.

– Ты, что ли, двигала?

– Издательство. Не так уж далеко им удалось двинуть. Но теперь по договору они его представители. Пусть трудятся. Твой Томилин нуждался во мне, когда здесь по началу надо было ходить и доказывать, какая у него замечательная проза. Теперь он при встрече только о высоких материях рассуждает. О тебе, дорогуша. Может, мне по совместительству еще и в свахи заделаться? – Алька смотрит на меня выжидающе. – Подругам гарантирую скидки. – Наверное, в глубине души Алька надеется, что при известной доле упорства томилинский алгоритм сработает и в моем случае. – Так вы с Томилиным, значит, все больше о литературе?

Я пожимаю плечами: о чем больше-то?

Так мы сидим допоздна, болтаем, и пьем чай со всякими южными вкусностями, и ждем, пока из Альки выветрится хмель и она сможет сесть за руль своего подержанного, но очень симпатичного «мерсика» и подбросить девочек до ближайшего метро.

Потом все уезжают. Ванечка спит, а я мою посуду и пытаюсь понять, что же я в своей жизни делаю не так.

У меня есть все шансы стать с годами нормальной городской сумасшедшей. Некоторые симптомы этого социально-медицинского явления наблюдаются уже теперь. Например, я разговариваю с невидимыми собеседниками. Их не так уж и много. Обычно – двое. Но времени на монологи (диалогами то, что происходит между нами, назвать сложно: мое воображение отказывается придумывать за них гипотетические ответы) уходит все больше и больше.

С одним я чаще всего беседую в метро или во время просмотра новостных программ по телевизору. Телевизор на мою мимику и редкие стонущие звуки не реагирует вовсе. А вот граждане в метро обеспокоенно заглядывают в глаза. Это происходит, очевидно, когда я, увлекшись, хлопочу лицом, доказывая что-то своему визави. Иногда мне даже кажется, что он понимает, о чем я говорю. Может быть, это потому, что мы оба – питерские. И не моя, кстати, вина, что вскоре этот эпитет станет почти ругательным, а сама ситуация обретет характер дежавю.

Иногда я встречаюсь с ним где-то на улице, что само по себе невероятно. Остается только предположить, что он, оторвавшись от охраны, решил прогуляться по родному городу во время очередного визита. И вот на углу, например, Малой Конюшенной и Шведского переулка мы сталкиваемся нос к носу.

Для начала я светски замечаю, мол, не странно ли, что два новопоставленных памятника отечественным классикам, Достоевскому у метро «Владимирская» и вот этот самый, Гоголю Николаю Васильевичу, мимо которого вы только что изволили пройти, оба как-то ну совершенно лицо воротят от окружающей их действительности… Какое совпадение, интересно, правда? Один скорбно сидит, другой скорбно стоит. Но смотрят оба строго в сторону. Не то что тот памятник с кепочкой в агрессивной позе рэпера… Вы его и заметить-то не успеваете, когда на бешеной скорости рассекаете Московский проспект по дороге из аэропорта. Вот интересно: никакого приличного писателя в такой стойке и представить себе невозможно, а политика – практически любого… И как это у вас получается?

Потом я быстро-быстро рассказываю обо всем, что думаю по поводу последних событий во внутренней и отчасти внешней политике. В общем, пользуясь моментом, беру на себя функции вопиющего гласа народа, то есть его уже совсем незначительной, но все же не вымершей окончательно части.