Таинственное пламя царицы Лоаны - Умберто Эко

Вечно одно и то же, одна и та же улица. Уехать, что ли? Мой офис дышит себе полной грудью, всем заправляет Сибилла, подготавливает каталог. Мы можем поехать, ну скажем, в Париж.

— Париж — вот это точно будет для тебя «утомительно». Перелет, гостиница… Надо обдумать.

— Ну не в Париж, тогда в Москву, в Москву…

— Откуда к тебе Москва?

— Из Чехова. Ты знаешь, цитаты — мои единственные фонарики в тумане.

Глава 4

Я один по улицам иду

Мне показали кучу семейных фотографий, которые, естественно, ничего мне не говорили. Там были только фото, снятые за годы совместной жизни с Паолой. Все детские фотографии были где-то в другом месте. Вероятно, в имении Солара.

Я поговорил по телефону с сестрой, она звонила из Сиднея. Когда она узнала, что со мною случилось, собралась было лететь сюда, но сама была после операции, и доктора запретили ей такой дальний перелет.

Ада попыталась что-то вызвать из моей памяти, потом перестала пытаться и просто заплакала. Я сказал, что когда она поедет, я попрошу ее привезти мне утконоса, с хорошим характером и прирученного. Почему утконоса — сам не знаю. Моих зоологических познаний хватало и на кенгуру, но всякому известно, что за ними убирать — замучаешься.

На работу я ходил только на несколько часов. Сибилла возилась с каталогом и, естественно, замечательно ориентировалась в библиографии. Я время от времени пробегал глазами ее наработки, говорил, что дело идет прекрасно и что мне нужно к врачу. Она с беспокойством провожала меня взглядом. Думает, что я совсем больной, сильно ненормальный? Думает, что я ее избегаю? Не могу же я сказать ей: — Ты не должна служить мне подпоркой, моей хромоногой памяти, каркасом для реконструкции… милая, родная, любимая?

Я спросил у Паолы, какова моя политическая ориентация:

— Не хотелось бы обнаружить, что я, к примеру, фашист.

— Ты, что называется, приличный человек и демократ, — ответила Паола, — но больше по интуиции, чем по идейности. Ты любишь провозглашать, что политика скучна — и дразнишь меня «пассионария».[150] Ты как будто прячешь под старинными книгами свой страх или презрение к миру. Нет, хотя, если разобраться… На моральные стимулы ты отзываешься. Подписываешься под письмами неагрессивных пацифистов, не выносишь расизма. И даже член общества противников вивисекции.

— Вивисекции животных, полагаю.

— Да, естественно. Вивисекция людей называется война.

— Что ж, и раньше… когда мы еще не были знакомы, я тоже исповедовал подобные взгляды?

— Ну, насчет отрочества и юности я из тебя мало что сумела вытянуть. И вообще не все мне было в тебе ясно, я имею в виду — в идейном плане. В тебе как-то сочетались отзывчивость и цинизм. Если дело шло о смертных приговорах, ты подписывался под протестами, давал деньги на лечение наркоманов и так далее, но когда при тебе упоминалось, что погибло десять тысяч детей, ну, не знаю, в Центральной Африке, ты на это заявлял, что мир устроен до крайности паскудно и поделать с этим лично ты не можешь ничего. Ты всегда был жизнерадостен, ухаживал за красотками, пил вино, слушал музыку, но меня не покидало ощущение: все это внешний декор, попытка спрятаться. Чуть покопаешь, и вылезут традиционные темы, что история — кровавый бред и что мир — неизвестно чья оплошность.

У меня нейдет из головы, что наш мир — создание сумрачного божества, что я и сам — частица его мрака.[151]

— Кто это сказал?

— А бог его знает.

— Значит, это сказал кто-то, кто тебя сумел зацепить… При всем при том, если тебя о чем-то просили, ты в лепешку разбивался — выполнял, да и без всяких просьб, помню, что с тобой творилось во время флорентийского наводнения,[152] через два часа ты был уже во Флоренции и простоял всю неделю по колено в грязи, спасая книги Национальной библиотеки. Ну в общем я могу сформулировать — ты был отзывчив на невеликое и циничен в отношении великого.

— По-моему, довольно здравая позиция. Занимайся тем, что тебе по силам. Остальное — это недоработка бога, как говаривал Граньола.

— Кто такой Граньола?

— Этого я тоже не сумею сказать. Но когда-то, как ты понимаешь, знал.

Что еще я знал когда-то?

Однажды утром я пробудился, о белла чао белла чао белла чао чао чао, я пробудился, преобразился, пошел варить себе caffé (увы, без кофеина) и при том напевал: Roma non fa'la stupida stasera.[153] Почему эта песня крутилась у меня в голове? Прекрасный знак, сказала Паола, от утра к утру ты все больше напоминаешь самого себя. Тем самым я узнал, что, оказывается, я каждое утро, готовя кофе, напеваю себе под нос. Без всякого объяснения — почему именно одну песню, а не другую. Любые расследования (что мне привиделось во сне, о чем мы говорили накануне вечером, что я читал на ночь) никогда не давали удовлетворительных результатов. Может, ну не знаю, когда я надевал носки, что-то навеяло? от цвета рубашки что-то прорезалось? пакеты на кухне о чем-то напомнили? От каких-то явно несущественных впечатлений всякий раз задействовались новые участки музыкальной памяти.

— Однако, — провозгласила Паола, — характерно, что и твой репертуар входили исключительно песни начиная с пятидесятых годов, ну максимум — мелодии первого сан-ремского фестиваля: «Vola colomba biаncа vola»[154] и «Lo sai che i papaveri».[155] Никогда ты не опускался в толщу истории, никогда я от тебя не слышала ни одной музыкальной фразы сороковых, тридцатых или двадцатых годов.

Паола напела мелодию «Sola me ne vo per la città»[156] — звуковой фон послевоенного времени, — хотя в те времена она была еще ребенком и песню эту может помнить в основном из-за радио, которое транслировало ее беспрерывно. Конечно, мне мелодия показалась знакомой, но не вызвала никакого интереса. Такой же эффект, как если бы мне пропели «Casta diva».[157] Точно, я никогда не был большим опероманом. Никакого сравнения с «Eleanor Rigby», скажем, или с «Que sera sera, whatever will be will be»,[158] или с «Sono una donna non sono una santa».[159] Что же до мелодий и ритмов довоенной эстрады, Паола мотивировала мое равнодушие «вытеснением детского опыта».

Все годы нашей общей жизни, добавила Паола, я интересовался классической музыкой и джазом, любил ходить на концерты, ставил пластинки, но никогда не включал радио. Ясно, что радиопередачи как класс принадлежали, вкупе с деревенским имением, к другим периодам.

Однако на следующее утро, готовя кофе, я пропел вот что:

Sola me ne vo per la cittàpasso tra la folla che поп sadie non vede il mio dolorecercando te, sognando te, che più non ho…

Io tento invano di dimenticaril primo amore non si può scordarè scritto un поте, ип nome solo in fondo al cuorti ho conosciuto ed ora so che sei l'amor,il vero amor, il grande amor…

Я одна по улицам идучерез равнодушную толпу,никому не важно, что со мною,кого я помню, кого ищу, и кто виною…

Не хочу припоминать тебя,но, увы, любовь забыть нельзя,твое имя повторю с тоскою,ты ведь был, и я узнала, что такоетакая любовь, большая любовь, все пережитое…

Мелодия лилась сама собой, я растрогался чуть ли не до слез.

— Ну вот почему теперь ты это поешь? — спросила Паола.

— Не знаю. Может, потому, что она называлась «В поисках тебя». Кого тебя?

— То есть ты теперь отпятился в сороковые годы, — размышляла вслух Паола.

— Может, главное и не в этом, — отвечал я. — У меня что-то внутри зашевелилось. Вроде озноба. Или не озноб. Или как будто… Помнишь «Флатландию», ты ведь тоже читала. Там герои — треугольники и квадраты — живут в двух измерениях, у них отсутствует идея объемности. И с ними вдруг вступает в контакт кто-то вроде нас с тобой, выходцев из трехмерного мира. Этот кто-то трогает их сверху, нажимает на поверхность. У плоских героев появляется ни с чем не сравнимое ощущение, хотя они не способны даже сказать, что это. А мы, трехмерные, чувствуем то же самое, если с нами вступает в контакт четвертое измерение. Мы не способны описать это чувство. Нечто из четвертого измерения трогает нас изнутри, ну, скажем, за селезенку, так осторожненько… Что мы ощущаем, когда нам пожимают селезенку? Я бы сказал… таинственное пламя.

— Какое таинственное пламя?

— Не знаю, я просто так сказал.

— И ты что-то такое ощутил, когда увидел снимок родителей?

— Почти. Хотя не совсем. Хотя почему не совсем? Что-то иное.

— Это интересные данные, Ямбо, они говорят о многом.

Паола все поддерживает меня, все ободряет. А я, между нами говоря, запылал таинственным пламенем, возмечтав о Сибилле…