Таинственное пламя царицы Лоаны - Умберто Эко

Я-то считал, что придется знакомиться с огромным количеством незнакомцев. Я-то не ведал, где меня подстерегает самая опасная трудность… Почему-то ко мне в ребро должен был толкнуться этот бес… Больно мне, плохо мне, а может кончиться плохо и для нее. О, ты волнуешься за нее? Волнуюсь, потому что кому же хочется причинять боль приемной дочери! Дочери? Прежде сокрушался, что ты педофил, а теперь ты еще и кровосмеситель?

И в конце концов, господи, откуда известно, что мы прямо-таки любовники? Ну может быть, одно объятие, может, один поцелуй, всего один раз, платонический, холодный, каждому известно, что в душе другого целая буря, но никто не решается пересечь воображаемые пределы. Подобно Тристану и Изольде, мы кладем в постель заточенный меч.

Э, да у меня тут «Корабль дураков»,[115] хотя, мнится мне, и издание не первое, и экземпляр не идеальный. Скажи пожалуйста, вроде я вижу «О свойствах вещей» Варфоломея Глэнвильского.[116] Цветные рисованные буквицы насквозь через весь текст, очень жалко, что крышка — новодел под старину. Поговорю с ней о работе.

— Сибилла, «Stultifera navis» у нас не первое издание, правда?

— К сожалению, нет, monsieur Bodoni, у нас издание «Olpe» тысяча четыреста девяносто седьмого. А первое издание — это тоже «Olpe». Базель, но 1494, и по-немецки, «Das Narren Schyff». Первое издание на латинском языке, такое же как наше, вышло в девяносто седьмом, но в марте, а наше, посмотрите там на колофоне, напечатано в августе, выходило еще одно в апреле и одно в июне. Однако дело не столько в дате, сколько в экземпляре. Вы же видите, что в нашем, увы, очень много недостатков. Конечно, не то чтобы бросовый экземпляр, но радоваться особо нечему.

— Сколько вы знаете всего, Сибилла, и что бы я без вас делал.

— Это вы меня всему научили. Чтобы выехать из Варшавы, я себя преподносила как grande savante, но если бы мы с вами не встретились, я оставалась бы столь же неученой, какой приехала.

Абсолютный пиетет. Что утаено в ее словах? «Grande savante».[117] Всезнающий мудрец в дни строгого труда. Проборматываю: Les amoureux fervents et les savants austères… Чета любовников в часы живой беседы…[118]

Ее недоумение. — Ничего, это просто стихотворная цитата. Сибилла, нужно кое-что обсудить. Может статься, я кажусь вам почти нормальным, но это иллюзия. Все, что со мной происходило в прежней жизни, все, понимаете, без исключения, вытерто из моей памяти — будто текст мокрой тряпкой вытерли с доски. Непорочная чернота. Пардон за оксюморонность. Прошу вас понимать все это, ничему не удивляться и… поддержать меня.

Правильно ли я составил текст? По-моему, замечательно. Он поддается двойному прочтению.

— Не беспокойтесь, monsieur Bodoni, я понимаю. Я с вами. Запасемся терпением.

Тихий омут? Запасемся терпением и дождемся, пока я приду в себя, то есть запасемся в том смысле, как все остальные, — или стерпим до тех пор, покуда в мою память не вернется все бывшее между нами и связывающее нас? И во втором случае, что ты сделаешь, со своей стороны, чтобы мне помочь вспомнить? Или же, уповая безраздельно, чтобы все стало как прежде, ты ничего не сделаешь, потому что не тихий омут — а настоящий человек, настоящая любовь и для тебя всего важнее — охранить меня от бед? Зажав уста, зажав чувства, в тишине, уговаривая себя, что это, наконец, прекрасная возможность разрубить гордиев узел? Принесешь себя в жертву, воздержишься от прикосновения, не предложишь мне ключ к тайне, не причастишь никакому мадлену — а ведь ты, в любовной гордыне, полностью убеждена, что никому другому не известно заклинание, распахивающее сезам, а тебе-то хватило бы лишь скользнуть по моей щеке прядью твоих волос, наклонившись и подав мне исписанную картонку. Или опять проговорить волшебные и решающие слова, простые, банальные. Слова — канва, та самая канва, по которой мы вышивали наши узоры четыре года, процитируй, произнеси — скажи заклинание! Только мне и тебе ведом его подлинный смысл… Попробую угадать, что это за слова. Et tоn bureau?[119] Нет, ошибочка. Это Рембо. Прощупаем что возможно.

— Сибилла, вы обращаетесь ко мне «monsieur Bodoni», потому что мы как будто наново знакомимся? Может быть, мы, работая вместе, говорили друг другу «ты», как все на свете сотрудники?

Зарделась и опять — то же самое нежное всхлипывание. — Оui, oui, oui, именно, я тебя называла Ямбо. Спасибо, что спросил. Так мне будет гораздо легче.

Глаза осветились счастьем. У нее камень с сердца свалился. Ну и что? Называть коллег на «ты» у нас в Италии принято, вот и Джанни со своей секретаршей, как мы с Паолой слышали вчера в его офисе, разумеется, общается на «ты».

— Вот и чудненько! — произношу я с крайне веселым видом. — Все должно возобновиться точно так, как было всегда. Ты ведь знаешь, как и что было всегда. И можешь помочь мне.

Что она поняла? Что имеется в виду под «как было всегда»?

Дома я не спал ночь, Паола гладила меня по голове. Я грыз себя: разрушитель семьи. (Вообще-то я ничего не разрушал.) В то же время — сокрушался я не о Паоле, а о себе. Главная прелесть любви, сетовал я, в том, чтобы помнить. Есть люди, живущие одними воспоминаниями. Например, Евгения Гранде.[120] Какой смысл, если любил, но не можешь припомнить, как любил? Или — хуже — если, может быть, любил, но этого не помнишь и страдаешь ужасным подозрением: а вдруг нет? Кстати, мне пришло в голову! В наглой самоуверенности я не учел еще одну вероятность! Вполне возможно, что я потерял из-за нее сон и покой, а она меня поставила на место тихо, мило и бесповоротно. Не уволилась, потому что я все-таки приличный человек и с тех пор веду себя абсолютно как будто никогда ничего не было. Может быть, она любит эту работу; или же просто не может себе позволить уйти в безвестность; а может, ей даже льстит мое отношение, подсознательно ее женская гордыня удовлетворена, и она даже сама себе не признается, что обладает надо мной безграничной властью. Un’allumeuse.[121] И даже хуже: в этот тихий омут текут немереные деньги, я выполняю все ее желания, совершенно ясно, что отчетность в ее руках, в ее ведении касса, банковский счет, на который я выписал ей доверенность, — я уже спел «кукареку» учителя Унрата,[122] уже я пропащий человек, не имеющий выхода, — может, благая болезнь меня спасла? Может, нет худа без добра?..

Сволочь я поганая, как я смею валять в грязи все, до чего дотрагиваюсь! Она еще девственница, а я уже преображаю ее в шлюху! Как бы то ни было, даже и слабое подозрение, вмиг отметенное, отяготило наш сюжет. Если не помнишь — любил ли, тем более не можешь быть уверен, достойна ли была любимая твоей любви. Эта недавняя Ванесса, ясное дело, принадлежит к категории флиртов, случайных интрижек, к историям длиной в одну или в две ночи. В случае Сибиллы дело другое. Шутка сказать, четыре года жизни. Ямбо, постой, ты что же, влюбляешься не на шутку? Может быть, прежде и не было ничего, а тут вот здрасте? Лишь оттого, что вообразил былые адские терзания — и очертя голову кидаешься в них как в рай? Ну есть же идиоты, которые пьянствуют, чтобы забыться. Пьянствуют или там колются, говорят — все выходит из головы… Я скажу вам одно. Самое жуткое как раз, когда из головы все выходит. Есть ли на свете наркотик для вспоминания?

Может… Сибилла…

Все завертелось. Когда идешь ты, струясь власами, Походкой царской Я провожаю тебя глазами — головокруженье.[123]

Наутро я схватил такси и помчался к Джанни на работу. Потребовал, сквозь зубы, выкладывать, что он знает о моих отношениях с Сибиллой. Джанни был совершенно ошарашен.

— Господи, Ямбо, все мы, конечно, таем при виде Сибиллы… я, естественно, и твои коллеги, и даже многие из клиентов… Есть кто приезжает специально посмотреть на Сибиллу. Но это все на уровне шутки, просто такая милая игра, вроде школьного ухаживания. Все над всеми подшучивают. И конечно, над тобой всегда подшучивали, требовали признаться — как там на самом деле дела с прекрасной Сибиллой. Ты улыбался, время от времени заводил очи горе, давая понять, что страсти кипят у вас бешеные, а иногда просил прекратить эти шутки, потому что она годится тебе в дочери. Так мы всегда шутили и смеялись. Поэтому я так игриво тогда сказал про Сибиллу, думал, что ты уже повидался с ней, и хотел узнать, как прошла встреча.

— То есть я не рассказывал ничего о своих отношениях с Сибиллой?

— Нет, а было что рассказывать?

— Джанни, не валяй дурака, ты ведь знаешь — я утратил всю память. Специально приехал к тебе, чтоб спросить, не рассказывал ли я чего часом.

— Ничего. Хотя в общем и целом о твоей личной жизни ты меня информировал всегда. Может, чтобы подразнить. И о Кавасси, и о Ванессе, и об американке на лондонской книжной ярмарке, и о голландке, к которой ты трижды мотался в Амстердам, и о Сильване…