Длиной в неизвестность - Вокари Ли

Спокойствие мягким одеялом окутало тело: в сковавшем его блаженстве Тору не мог пошевелить и пальцем. Он прислушался, заметив доносящийся из-за стекла шелест глубокого дыхания. Юмэ в самом деле был живым — лежал рядом и тоже наслаждался солнцем, слушал пение птиц и поскрипывание кровати. Остывающие лучи на стеклянном холсте писали тело Юмэ специально для Тору. Сейчас, смотря на притихшего друга, он наконец мог понять, что долгожданное счастье не выглядело, как шумные вечеринки, на которые его никогда не приглашали, или как пустая болтовня в перерывах между занятиями, после которой он чувствовал себя измученным и разбитым. Всё это время он, чувствуя себя обречённым и выброшенным за борт жизни, искал желаемое не там, где оно пряталось.

Каким же он был дураком! Тору заливисто засмеялся, хлопнув себя по лбу, но затих, поняв, что непривычно долго молчавший Юмэ заснул.

***

Запинаясь из-за прерывающих его мыслей, Тору рассказал то, чем готов был поделиться. Юра, очевидно, был несколько разочарован, так и не дождавшись развития драмы и зацепившего его криминала. Зато случайно приплетенная к теме история их с Юмэ дома показалась Юре интересной: он слушал её с приятно удивившим Тору вниманием. Перерыв подходил к концу, и им пришлось вернуться в аудиторию, но голова Юры, казалась, уже болела от переполнивших её вопросов — вряд ли он, даже обладая очень цепким умом, смог понять нечто, изложенное настолько сумбурно и скомкано.

— Всё равно скука смертная, — протянул Юра, крутя ручку на пальце, — расскажи, что за фэнтези ты мне пересказал. Я такого не читал.

— Мне раньше снились такие сны, — продолжил Тору, — я даже немного жалею, что рассказал об этом, но к слову пришлось и мне показалось, что это заинтересовало бы тебя больше, чем история Танаки-сэнсэя.

— Тебе снился какой-то парниша за стеклом, и вы во сне построили дом и стали там жить? — переспросил Юра. — Тут есть какой-то скрытый смысл, или я дурак?

— Ты не дурак, — ответил Тору, — а смысл, — он ненадолго задумался, прокручивая в голове значение слова «смысл», — а смысла, наверное, и нет. Смысл где-то дальше, но я сейчас подумал и понял, что и дальше смысла нет. Мне иногда снится что-то такое: сначала были картины, игра символов без определённого сюжета или какой-то последовательности, а потом появился этот человек. Мы стали друзьями, потому что я видел его едва ли не чаще, чем родителей.

— Твой Танака всё-таки был твоей первой школьной любовью? — Юра вопросительно поднял бровь. Тору засмотрелся и не сразу среагировал на вопрос.

— Вы в России называете любовью что попало, — сказал он, — одно слово для домашних животных, друзей, жён и детей, коллег и хобби. У нас немного больше, чем просто «нравится» и «люблю», но Танака-сэнсэй мне нравился. Как учитель, как руководитель литературного клуба и как человек, проявивший ко мне интерес. Разве он мог мне не нравиться?

— Моей первой школьной любовью была моя одноклассница, — тихо посмеялся Юра. Казалось, преподавателю не было никакого дела до шумящих студентов: он продолжал вести занятие и с каждой минутой выглядел всё менее заинтересованным.

— Любить одноклассниц безвкусно.

— Я знаю, — ответил Юра, — я вообще был жутким неудачником в плане нежности, поэтому, пару раз предложив донести её портфель до дома, я её этим же портфелем и стукнул. До сих пор до конца не понимаю, почему мужчины выражают свои чувства так по-скотски. Мне кажется, везде так. Хотя Бог говорил беречь женщин. Ты вот когда-нибудь девчонок задирал?

— Никогда, — признался Тору.

— А они тебе вообще нравились?

— Конечно нравились, — сказал он, успев возмутиться, — или не нравились…не помню. Мне никогда не было интересно с одноклассниками. Но мне нравятся девушки!

— Блондинки?

— Нет.

— Низкорослые?

— Нет.

— С веснушками?

— Да нет же!

— Они нравятся тебе больше, чем высокий и стройный Танака Иори?

— Нет! — выскользнуло у Тору, но он тут же опомнился, — то есть да. Да, да, конечно, да. Зачем вообще сравнивать?

— Мне в старших классах вполне себе нравилась училка, — Юра легко толкнул Тору в бок локтем, — а предпочтения…ну, разные у всех. Я же не осуждаю. Я же не твои одноклассники, да?

— Ты снова намекаешь, что мне нравятся мужчины? — нахмурившись, спросил Тору. — У кого что болит, да?

— Нет-нет, ничего я не намекаю, — с многозначительной ухмылкой сказал Юра, — просто говорю, что со мной ты можешь любить кого угодно и быть, в принципе, кем угодно.

— Даже если мне нравятся девушки, — продолжил Тору, — или вообще никто не нравится, ты плохо относишься ко всему такому, я помню.

— Ну я не то чтобы шовинист или какой-нибудь гомофоб, — задумчиво сказал Юра, — но и не нейтральный. С друзьями иначе, понимаешь? Ты мне уже друг, на тебя другие принципы действуют.

— Какие принципы?

— «Твори, что хочешь, я поддержу или постою в сторонке, а потом побуду крепким плечом или жилеткой для слёз». А иначе в дружбе никак, да и это уже не дружба будет, а так, ерунда и гадость. И, если тебя это успокоит, я не считаю тебя сумасшедшим. Хотя надо бы.

Шаг шестой. Тлеющий уголёк надежды

Они разошлись раньше привычного: занятия закончились, но Юра задержался в учебном корпусе. Тору ждать не стал: каждая минута нахождения в холодных стенах отзывалась внутри неприятным зудом. Ему в самом деле казалось, что органы обросли колючей щетиной и теперь заставляли тело вздрагивать при любом движении. Тревога делала ноги ватными, а голову — мутной, окружающий шум отдавался в ушах тяжёлым гулом, а яркий свет вызывал головокружение. Тору упорно сопротивлялся чувствам, но те всё равно превращали его в потерянный съёжившийся комок, норовящий забиться в угол и спрятаться от действительности в тишине, темноте и спокойствии.

Он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя спокойно в университете. В первую неделю после поступления? Обстановка казалась завораживающей, неизвестность манила и отвлекала внимание, не давая тревоге расползтись по телу колючей проволокой. Однако со временем, когда учебные комнаты и препараты стали давящей обыденностью и из объекта удовольствия превратились в неизбежный долг, мучившие Тору панические атаки вновь захватили контроль над его буднями. Эмоциональная буря оставляла его лишь в тишине дома, во время написания картин или стихов, но и творческим порывам предшествовала боль. Тору казалось, что жизнь рушилась у него на глазах; он вспоминал себя, стоящего перед зеркалом первого сентября и видящего в оживившемся взгляде бьющуюся в сердце надежду. Сейчас она, растоптанная и жалкая, лежала под белой подошвой кроксов, пряталась в карманах хирургического костюма и застревала в трещинах выбеленных стен. Тору не знал, куда мог