Рай под колпаком - Виталий Забирко

Минут пять я бродил по кладбищу, пока наконец не оказался на знакомом месте. И здесь сердце мое остановилось. Ни привычной оградки, ни двух черных скромных обелисков не было. На их месте покоилась громадная гранитная глыба, на которой восседал, распростерши крылья, бронзовый орел, покрытый сусальным золотом.

Я растерянно огляделся. Нет, память не подводила, место было тем самым, где пять лет назад похоронили родителей. Доходили до меня слухи, что на месте «бесхозных» могил «крутые» мира сего устраивают новые захоронения, но это делалось на центральной аллее, а не на отшибе…

Тут тоже лежал «крутой», и «братки» упокоили его монументально, со знанием дела. Мощная полированная плита навеки запечатывала его в подземном мире, а с гранитной глыбы на плиту, хищно раскрывши клюв, взирал золоченый орел. Будто сторожил, чтобы покойник не вылез. Эпитафия, выбитая на глыбе славянской вязью, гласила, что здесь покоится некто с еще более аллегорической, чем монумент, фамилией Мамонт, и как жаль, что он не успел свершить всего, что было задумано. Надо понимать, из-за «задумок» его и придавили монументальной глыбой да еще и пернатого сторожа приставили. Чтоб, значит, не вздумал ожить и продолжать. Уходят в прошлое времена доисторических монстров…

Но мне не было смешно от аллегорической картины. Было горько и больно. Настолько больно, что потемнело в глазах. И это при моей-то нечувствительности к физической боли…

И все же червячок сомнения, нереальности происходящего, абсурдности глодал душу. Что-то здесь не так. Я взял себя в руки и заставил перечитать эпитафию. И наконец увидел то, от чего мороз опять пробежал по коже. «Ушли» Мамонта из жизни в неполные тридцать пять лет, а «запечатали» в вечную мерзлоту камня семь лет назад. Семь лет назад! То есть за два года до гибели моих родителей.

Проблеск надежды, что меня подвела фотографическая память, угас через полчаса, когда я скрупулезно обследовал всё могилы в округе и вновь вернулся к монументальному надгробию Марку Мироновичу Мамонту. Могилы родителей нигде не оказалось, ее место было только здесь. Но почему на ее месте появилось столь помпезное захоронение, да еще с датой смерти покойника на два года раньше их гибели? Быть может, у какого-то Мастодонта Мамонт при жизни в печенках сидел, и теперь его захоронение перенесли с центральной аллеи подальше?

Не было у меня ответов на эти вопросы, и тогда я направился в кладбищенскую контору, хотя в том, что там прольют лучик света на ситуацию, сильно сомневался. Сомнения еще более усиливались от тонкого дурманящего запаха, преследовавшего меня на кладбище. Вначале я не мог понять, что меня настораживает в этом запахе, затем вспомнил — точно так пахло вчера от пассажира-налетчика. Но здешний запах не имел никакого отношения к парфюмерии — пахла весенняя фиалка, наверное, единственная из цветов, распускавшаяся на сланцевом безжизненном косогоре.

Как и предполагал, ответов на свои вопросы в конторе я не получил. Директором кладбища оказался молодой парень, мой ровесник, который работал всего второй год. К моей проблеме он отнесся с пониманием, долго сочувственно кивал, но ничем помочь не мог — два года назад, как раз перед вступлением его в должность, в конторе случился пожар, и архив сгорел. Мне сразу стало понятно, зачем сгорел архив, и я прекратил расспросы. Оставил директору данные родителей, свой телефон и пообещал сто долларов, если он вдруг обнаружит перезахоронение. Больше предлагать не рискнул, иначе где-нибудь на отшибе обязательно появится фальшивая могила.

Возвращаясь к машине по грунтовой дороге вдоль высоковольтной линии, я вдруг обнаружил, что по-прежнему сжимаю в руке розы. Класть цветы у помпезного надгробия Мамонта, затоптавшего память о самых близких мне людях, не хотелось, но и выбрасывать не годилось. Положу на какой-нибудь безымянной могиле…

От разливавшегося над кладбищем аромата весенней фиалки слегка кружилась голова, но его ассоциация с запахом дешевой парфюмерии вчерашнего пассажира-налетчика навеивала мысль о том, что заинтересовавшиеся мной люди имеют какое-то отношение к осквернению могилы родителей. Трезвым рассудком я понимал, что оснований для этого нет, но сердцу не прикажешь.

Проходя мимо оградки, где с час назад в цветнике высаживал рассаду седой мужчина, я замедлил шаг и вдруг узнал его. Это был случайный знакомый, с которым мы рядом пили пиво за стойкой у липового сквера. Именно он поставил тогда неутешительный диагноз упавшему парню. Мужчина закончил работу, оделся и теперь готовил поминальный обед. Налил пластиковую стопку водки, прикрыл, ее печеньем и опустил на постамент рядом с лежащей там книгой.

Я подошел ближе, С небольшой гранитной стелы на меня смотрела молодая и очень, красивая женщина. «Татьяна Владимировна Бескровная», — прочитал я. По датам рождения и смерти ей было пятьдесят три года, и вряд ли она выглядела столь молодой. Но для мужа она всегда останется такой…

— Царство небесное, — сказал я.

Мужчина повернулся ко мне, посмотрел, но, похоже, не узнал. Налил стопку водки, протянул мне. Затем поднял свою.

— Земля пухом… — глухо проронил он и выпил. Я последовал его примеру.

— Закусывайте, — предложил он, указывая на металлический столик.

На разложенных на столике машинописных листах стояла бутылка водки, баночка с маринованными огурчиками, высилась стопка бутербродов с колбасой и сыром. Я взял огурчик, откусили протянул мужчине цветы.

— Положите ей…

Мужчина вздрогнул, недоуменно посмотрел на меня, но цветы взял и, нагнувшись, положил их на бортик цветника слева от стелы.

— Она гвоздики любила… — пробормотал он. Справа от стелы лежали крупные алые гвоздики.

— Простите, мы знакомы? — спросил он, распрямляясь. — В последнее время я стал очень рассеян, многих не узнаю…

Только теперь я понял его недоумение — видимо, поначалу он принял меня за одного из опустившихся алкоголиков, повадившихся в последнее время на кладбище опохмеляться. Беспроигрышный вариант— выразишь соболезнование родственникам, тут тебе и чарочку поднесут. А вчера, видимо, несмотря на экстраординарность происшествия у пивного ларька, он меня не запомнил. Бывает… Это у меня память фотографическая, а у большинства людей, в чем я неоднократно убеждался, память коротка.

— Нет, не знакомы, — сказал я. — Пришел родственников проведать, да могилы не нашел.

Не стал я вдаваться в подробности и объяснять, что родственники — это родители. У человека свое горе.

— А в конторе были?

— Был. Архив сгорел, и никто помочь не может..