Печать ангела - Нэнси Хьюстон

Хоть стена и стеклянная, в мастерской темнее, чем во дворе, и в первую минуту она видит только тени. Большая тень обходит коляску, чтобы закрыть дверь за ее спиной.

Свое задание Саффи знает назубок. Старательно чеканя слова, она выпаливает домашнюю заготовку:

– Здравствуйте, месье, я жена флейтиста Рафаэля Лепажа, он извиняется, что не смог прийти сам, у него концерт сегодня вечером, и дело очень срочное, его флейта… басовая… басовая флейта не в порядке, он все написал, у меня записка для вас, она здесь, в…

Саффи тянется к одеялу Эмиля, но голос незнакомца останавливает на полпути ее руку:

– Э-эй! Та-та-та-та-та! Стоп! Ни с места!

Саффи застывает. Она даже не удивлена. Так оно всегда и бывает, надо ожидать только худшего. Руки ее опускаются, глаза зажмуриваются – делайте что хотите. Она спряталась в самый дальний уголок себя самой.

Мужчина смеется. Но не злобно. Совсем наоборот – смущенно. Он не ждал такой реакции на свою шутку.

– Я извиняюсь, – говорит он. – Я пошутил. Неудачно пошутил. Знаете, в Алжире часто бывает, что мамаши носят бомбы вместо младенцев – под платьями, в корзинах… Ну я и ляпнул, так, для смеха. Я напугал вас. Простите. Здравствуйте, мадам Лепаж. Простите меня. Я знаю вашего мужа. Он замечательный музыкант. Покажите мне инструмент. Простите, ладно? Андраш, – представляется он, протягивая руку.

Ну как теперь загладить неловкость? Женщина, видно, еще сердится: она не произнесла ни слова с той минуты, как он прервал ее Spiel. Андраш наклоняется над коляской.

– Ну-ка, ну-ка, – бормочет он – и вдруг ловко извлекает из-под одеяла Эмиля, поднимает его, внимательно рассматривает с головы до ног.

– Ну так что не в порядке? Что стряслось с инструментом Рафаэля Лепажа?

И тут происходит нечто невероятное: щеки Саффи вспыхивают румянцем. А дальше – еще невероятнее: она смеется. Впервые мы слышим ее настоящий, не саркастический смех; он так долго сидел внутри, что смахивает на лай.

Андраш поднимает брови, и пять глубоких морщин проступают на его лбу. Саффи сама поражена вырвавшимся у нее звуком. Шумно глотнув воздуха, она умолкает.

– Гм-м… Опять я свалял дурака, – вздыхает Андраш, укладывая ребенка в коляску. – Эта штука в полном порядке. Она красивая. В отличном состоянии. Хоть я и не слышу, как звучит.

– Это он, – говорит Саффи.

– А-а. Ясно. А это… – Андраш уже положил на верстак и открывает футляр с “Рэндалл Карт”. – Тоже он?

Давешний неудержимый смех опять рвется наружу, но на этот раз Саффи подавляет его.

– Флейта – она. – Голос ее звучит глуше обычного, попробуй совладай с ним.

– Да ладно, какая разница! Я всегда путаюсь в родах по-французски. Почему флейта – она, а стол – он, никакого смысла.

– Стол – она<Слово “стол” по-французски женского рода. >, – поправляет Саффи и, не сдержавшись, прыскает.

Андраш читает записку Рафаэля, почесывая в затылке.

– Так-так-так, – бормочет он.

И смотрит на Саффи – впервые смотрит на нее по-настоящему. Она тотчас опускает глаза и снова краснеет.

– Откуда вы? – спрашивает она, не отрывая глаз от пола, от тысячи интересных вещей – грязных тряпок, окурков, пробок, кусочков дерева.

– Андраш – как по-вашему?

Он тем временем отвинчивает клапан неисправного “до”, вынимает подушечку…

– Я не знаю.

– Ты не знаешь?

– Нет, – качает головой Саффи, и ей нравится прозвучавшее вдруг “ты”.

– А Будапешт – знаете?

Андраш почему-то снова перешел на “вы”.

– … Ungarn? – произносит Саффи неуверенно, как школьница, отвечающая учителю.

– А?

На этот раз Андраш поднимает только одну бровь, не сводя глаз со злополучного клапана. Ничем, кроме этой поднятой брови, не выдал он бури, поднявшейся в его сердце. Немецкий – этот язык он знает с детства, владеет им в совершенстве и поклялся, что никогда в жизни не произнесет на нем ни единого слова.

– Вы тоже не француженка? – только и замечает он. – Вы так хорошо разговариваете.

– Нет, не очень хорошо.

Пауза. Ей не хочется говорить этого. Однако она это говорит:

– Я немка.

Пауза. Клапан, который вынул Андраш, падает на пол и остается лежать. Андраш начинает насвистывать.

– За пять минут управлюсь, – нарушает он наконец молчание. – Присядьте пока сюда…

И указывает кивком на продавленное, просиженное до дыр, с торчащими пружинами и клочьями волоса, старое кожаное кресло, в котором валяется кипа пыльных газет.

– Нет, – отвечает Саффи. – Я лучше постою.

Снова воцаряется молчание, в нем так много невысказанного, что слышнее становится звуковой фон. Где-то в комнате работает радиоприемник – повернув голову, Саффи видит его в углу, на этажерке. Он тоже покрыт пылью. Играет джаз вперемешку с треском. Саффи с трудом дышит. Она забыла о своем ребенке. Не заметила, что Эмиль уже спит и его верхняя губка подрагивает при каждом выдохе. Ее глаза так и бегают туда-сюда, радуясь беспорядку, она изучает место, в котором находится.

В мастерской у Андраша форменный кавардак, чего тут только нет: какие-то станки, механизмы, инструменты, готовые и еще не законченные изделия. В витрине поблескивают металлом сваленные как попало флейты, саксофоны, кларнеты, гобои, тромбоны и трубы. На полках, на стенах, везде, где только есть место, – кисточки, щеточки, какие-то шары, гнутые цилиндры – золотые, серебряные, деревянные, – бутылочки с маслом, прозрачные коробочки, шкафчики с выдвижными ящиками, на каждом наклеена этикетка, в них болты и пружины, ключи и струны, кусочки пробки и фетра. В углу – газовая плитка, закопченная кастрюля, грязная тряпка, сомнительной чистоты раковина, зубная щетка в стакане, тут же чайник, жестяные коробки с чаем и сахаром, баночки с вареньем, колбаса, корнишоны и маринованный красный перец в банках. На полу, на столе, на стульях валяются вперемешку газеты, книги, пластинки и партитуры. А дальний угол комнаты занавешен прибитым гвоздями к потолку большим красным шерстяным покрывалом…

Глаза Саффи бегают, бегают и вдруг останавливаются на циферблате настенных часов – о ужас! Восемнадцать тридцать?! Часы, наверно, стоят… Но нет, секундная стрелка движется, и Саффи отчетливо слышит тиканье. Восемнадцать тридцать! Но ведь Рафаэлю на концерт в шесть – как же так? Она борется с охватывающей паникой, не верит, что четыре часа могли вот так незаметно пробежать, смотрит на свои часики.

Такое облегчение – она едва не падает. Тринадцать тридцать. У нее еще много, очень много времени.

Саффи поднимает глаза, однако не на коляску, где спит ее сын, а на верстак, за которым венгр, низко склонив голову, занимается своим делом и насвистывает. И тут взгляд ее останавливается надолго.

Действительно, не все ли равно, который час?

Этот мужчина, пожалуй, на несколько лет постарше Рафаэля. Волосы у него длиннее, светлые, чуть рыжеватые, с сединой на висках, лицо изборождено морщинами. Когда он улыбается, от уголков глаз разбегаются лучики и озаряют все лицо. На нем продранный на локтях свитер, широкие холщовые брюки, синий передник. Почерневшие от масла пальцы, большие, широкие и в то же время удивительно изящные, колдуют над позолоченным корпусом басовой флейты Рафаэля.

Эмиль дышит, Чарли Паркер играет сквозь треск, стенные часы по-прежнему тикают, насмешливо и упрямо морочат голову, уверяя, что сейчас восемнадцать тридцать две, или шесть тридцать две, поди знай, так или иначе, они напоминают: время идет, время идет, не зевайте!

Саффи двадцать один год, и за эти две минуты она стала другой. Чудесное знание вошло в нее: она знает, что может любить и быть любимой. Любить этого человека и быть любимой им. Этот ералаш вокруг нее – его жизнь… она будто вошла не в комнату, а в кожу этого мужчины. Ее мысли в таком же беспорядке. От желания пересохло во рту, все тело напряглось. Взгляд ее зеленых глаз, точно луч, шарит по лицу и телу мастера. Она молчит. Она смотрит на Андраша, и – да, загадка природы, никакая наука еще не дала приемлемого объяснения этому феномену – Андраш, сидящий вполоборота, с опущенными глазами, чувствует на себе ее взгляд.

Все в нем задает вопрос: как? правда? серьезно? И все дает один недвусмысленный ответ: да.

Его умелые пальцы, умные пальцы, пальцы, которые знают музыкальные инструменты, видят их насквозь, как гастроэнтеролог видит желудок больного, эти широкие, но ловкие пальцы… мешкают.

Они медлят.

Саффи заметила это. Ее зеленый луч стал еще острее, еще пронзительнее. Теперь она вся – взгляд, устремленный на этого мужчину с почерневшими пальцами, в широких холщовых брюках, с сединой на висках. И, парализованные силой этого зеленого взгляда, пальцы, ладони, руки Андраша замирают. Он сидит не шевелясь. Он-то, в отличие от Саффи, не забыл о ребенке, спящем здесь же, рядом. Он знает, что, если поднимет глаза и молча посмотрит на эту женщину, эту немку, – все, пропал.