Мерфи - Сэмюел Беккет

Прогулки, а тем более поиск работы в таком наряде порождали стремление поскорее вернуться домой, и вскорости после обеда Мерфи начинал свое медленное и тягучее возвращение. Больше всего ему нравился участок от Королевского Пересечения до Каледонской улицы: он напоминал ему долгий подъем от вокзала Сен-Лазар до улицы Амстердамской в Париже. И хотя Пивоваренная улица никак не походила на Бульвар Клиши и даже на Бульвар Батиньель, все же ему казалось, что верхняя часть улицы была лучше, чем какой-либо участок этих бульваров, подобно тому, как убежище (в определенном смысле) лучше, чем изгнание.

Там, на вершине холма, на который взбиралась улица, находилось некое убежище, словно головка прыща, – Сады на Рыночной улице, прямо напротив фабрики, перерабатывающей требуху. Тут Мерфи любил сиживать, обвеваемый запахами дезинфекции, приходящими из Мильтонового Дома, расположенного прямо к югу, и вонью из загонов скота на рынке, находившихся к западу. Как ни странно, требуха ничем особенным не пахла.

Но теперь снова была зима, вечер был еще совсем юн, мысли о наступлении ночи не спешили приходить, но multis latebra opportuna[81] Сады на Рыночной улице были закрыты, а возвращаться к Силии было еще рановато. Значит, ему придется убивать время, гуляя вокруг Пентонвильской тюрьмы. В другое время года он ходил вокруг соборов, считая, что заходить вовнутрь уже поздно.

Мерфи занял удобную позицию в начале Пивоваренной улицы, так что, когда часы на тюремной башне покажут шесть сорок пять, он тут же сорвется с места и доберется домой в нужное время. Когда пробил час трогать с места, он медленно пошел мимо Здания Общества Постоянства и Воздержания, мимо здания компании «Vis Vitae[82] Хлеб», мимо Фабрики Пробковых Настилов Маркса – и вот последние рубежи преодолены, и Мерфи стоит перед дверью, ключ в замке, а часы на рыночной башне отбивают час его возвращения.

Когда Мерфи входит, Силия первым делом должна помочь ему совлечь с себя костюм, улыбнуться, когда он скажет: «Представь себе, как выглядела бы Кэрридж в халате из такой материи»; затем она должна была попытаться разобраться, в каком он настроении, вглядываясь в его лицо, пока он сидит на корточках у камина, согреваясь, при этом ни в коем случае она не должна задавать никаких вопросов; затем она должна покормить его ужином. А в то время, которое остается до момента, когда она начнет утром понукать его отправляться на поиски работы, будут сыграны серенада, ноктюрн и альба.[83] Да, господа, их вечерние, ночные и утренние часы можно было описать как серенады, ноктюрны и альбы.

Описание гороскопщиком Суком влияния небес на судьбу Мерфи крепко засело в мозгу у этого обиженного звездами Натива. Мерфи, выучивший все до последнего слова, постоянно бормотал себе под нос Суков текст как молитву. Много раз он брал бумагу с гороскопом в руки с намерением уничтожить ее, чтобы «она не попала в руки врагов». Но зная, сколь предательски ненадежна его память, он так и не рискнул это сделать. Мерфи во всем, вплоть до мелочей, пытался руководствоваться Суковыми предписаниями. Так, даже в одежде у него всегда присутствовала лимонно-желтая деталь. Он очень внимательно следил за тем, чтобы его личности как в ее телесной, так и в духовной, ипостаси не был нанесен какой-либо ущерб. Он испытывал боли в ногах и в шее, и это радовало его, так как соответствовало гороскопу и, как он надеялся, уменьшало риск подхватить воспаление почек, базедову болезнь, страдать от затрудненного мочеиспускания и припадков.

Но имелось несколько указаний гороскопа, которые выполнить Мерфи не мог. Так, например, у него не было того драгоценного камня, обладание которым обеспечивало успех. Собственно говоря, у него вообще не имелось никаких драгоценных камней. Он содрогался при мысли о том, что отсутствие предписанного драгоценного камня увеличивало шансы сил зла против него. Благоприятное число не выпадало на воскресенье еще целый год; календарь сообщал, что это должно было случиться лишь 4 октября 1936 года, и только тогда можно было ожидать максимального успеха какого-нибудь нового Мерфиевого начинания. Это обстоятельство также являлось постоянным источником для беспокойства, так как он чувствовал, что скромное личное предсказание, основанное на принципах, лежащих вне системы небесных тел, которому он очень мало доверял, ибо оно было его собственным, тем не менее могло исполниться.

Что же касается его возможной деятельности, то у Мерфи не могло не возникнуть ощущения, что звезды, определяющие его судьбу, несколько перестарались – указав на посредника, можно уже было не давать дальнейших уточнений и инструкций. Если разобраться по существу, то это самое зарабатывание на жизнь представляет собой не что иное, как проституирование себя и обогащение и так лопающихся от денег толстосумов, этих тиранов, этих пиявок, обеспечение их женщинами и создание им условий для размножения!

Складывается такое впечатление, что существовала некая дисгармония между двумя линиями поведения, которым Мерфи мог следовать, по крайней мере, хоть с какой-то долей уверенности. Ну что ж, тем хуже для него…

Силия заявила, что если он в ближайшее же время не найдет себе какого-нибудь занятия, приносящего заработок, она вынуждена будет вернуться к своему занятию, и хотя она не сказала, к какому именно, Мерфи прекрасно знал, к какому. И музыка жизни смолкнет…

Автор с большим тщанием выстраивал эту фразу, дабы не дать возможность гнусным цензорам совершить свое пакостное дело и заменить авторское выражение каким-нибудь выхолощенным своим.[84]

Подгоняемый мыслью о том, что он может потерять Силию (пусть и в несколько ограниченном смысле, на вечернее и ночное время – Силия дала ему клятвенное обещание, что «не оставит его совсем»), Мерфи отправился устраиваться на работу в бакалейную лавку, в основном продававшую свечи, расположенную на Гостиничной улице. Стоя в лавке и нервно теребя пальцами свой лимонно-желтый галстук-бабочку, он предложил свои услуги в качестве толкового, исполнительного и поворотливого «мальчика на побегушках». Пожалуй, впервые в жизни Мерфи просил о приеме на работу, оговаривая конкретно, чем он мог бы заняться. Ранее он удовлетворялся просто тем, что толкался на «невольничьих рынках» – так он и многие другие называли конторы по устройству на работу, – выбирая наиболее посещаемые, становился в надменные позы и ждал, неизвестно чего, либо же шлялся по всяким агентствам, выспрашивая, что ему могут предложить. Своего рода бродячая собачья жизнь, правда, без собачьих преимуществ в виде бросаемых костей и объедков.

Бакалейщики, и продавцы, и изготовители свечей повыскакивали из-за прилавков и гурьбой прискакали поглядеть на исполнительного «мальчика на побегушках».

– Етот исполнительный? – прогундосил главный бакалейщик. – Ни хрена на исполнительного не похож.

– И никакой он не мальчик, – ехидно вставил бакалейщиков первый подручный, служивший для главного бакалейщика вроде как отхожим местом для излияния гнева, раздражения и прочих эмоциональных выделений. – Нет, поглядите на него, как по мне, на мальчика аж никак не тянет.

– Да он вроде как и не человек вовсе, как на мой взгляд, – добавил еще один из тех, на кого тоже изливал словесные помои главный бакалейщик. – Пугало просто.

Мерфи, и раньше не раз встречавшийся с таким отношением к своей особе, в котором смешивались презрение, насмешка и даже отвращение и ненависть, не сделал тяжкой ошибки и даже не попытался каким-нибудь образом смягчить такое отношение к себе. Иногда ему высказывали то, что о нем думали, более откровенно и резко, иногда помягче. Хотя формы выражения менялись, но содержание, вполне соответствующее одной мозговой извилине бакалейщика и иже с ним, оставалось всегда одним и тем же – в переложении на более изысканный язык это звучало бы так: «Ты никчемное, ничтожное и иррациональное создание».

Мерфи вышел из лавки и огляделся, ища глазами скамейку или что-нибудь еще, на что можно было бы присесть. Но ничего такого он не обнаружил. К югу от Королевской Бесплатной Больницы когда-то располагался небольшой скверик, но теперь большая часть его пребывала погребенной под неостановимо разрастающейся злокачественной городской тканью, именуемой домами с дешевыми квартирами, а остальная часть оказалась отданной во власть мусорников и гадких бактерий.

В тот момент Мерфи охотно бы променял уготованное ему, как он надеялся, на неопределенный срок место в Передней Чистилища на пять минут в своем кресле-качалке; в обмен на пребывание в состоянии зародыша, вернувшегося в лоно, он отказался бы даже от пребывания с подветренной стороны Скалы Белаква, от созерцания на рассвете камышей, трепещущих в эстральном[85] свете у воды, и солнца, заливающего по мере восхождения своим сиянием мир, неподверженный искуплению до тех пор, пока он, Мерфи, не завершит круг своих мечтаний, уходящих ко временам еще нерожденного дитяти, охватывающих период от момента зачатия – сперматозоидной вольности – до распада в печи крематория. Он питал столь высокие надежды на возможность пережить некие особые ощущения post mortem,[86] столь явственно он представлял себе их суть, что он и в самом деле надеялся испытать их, прожив предварительно весьма длинную жизнь… А потом, после жизни, перед тем, как с великими трудами ему придется взбираться по исключительно крутому склону к высотам Рая, у него будет предостаточно времени на мечтания, на созерцания зорь, оживляющих потусторонние небеса с их собственными зодиакальными знаками… И с Божьей помощью ни один из этих гадких бакалейщиков своими проклятиями не сократит ему пребывания в счастливых сферах!