Ничего, кроме счастья - Грегуар Делакур

Ах вот как, это была ваша мама? И вы ни разу ее не навестили?

Три девяносто пять, восемьдесят

Анна и Тома беспокоились, потому что я не мог найти работу. Я прошел несколько собеседований, безуспешно. Мое резюме отправилось в мусорную корзину, вслед за тремя с половиной миллионами человек, уже выброшенных на помойку. Анна очень часто приглашала меня на ужин, ты не должен быть один, тишина – это вредно, говорила она мне, тишина нашептывает нехорошие вещи. Они были счастливы вместе с семи лет, а с тех пор прошло уже двадцать пять. С шестнадцати они не расставались. Тома приехал в Камбре, жил у нас. Он вернул нам счастье, грозы миновали, и наш отец иногда улыбался. Мы даже старались ладить с его женой. И не плакали больше от тоски по маме. Мы стали взрослыми; это тоже форма жестокости.

А потом я покинул наш дом, чтобы жить с Натали. Моей большой любовью. Тома и Анна очень рано решили не заводить детей, и, когда однажды жена нашего отца спросила у них, почему, они ответили, что есть несчастья, которые должны закончиться на них. Сдав экзамены на бакалавра, они поступили на филологический факультет Университета Лилль-3. И, закончив его, стали писать книги – в четыре руки. Как Делли. Никки Френч[25]. Истории с хорошим концом. Не то что в жизни.

Напиши книгу, предложил мне однажды, улыбаясь, Тома, тебе станет легче. Пфф, я на это неспособен. Не думай так, Антуан. Чоран[26] говорил, что источник вдохновения писателя – его стыд.

С тех пор как меня уволили, Натали рвала и метала, потому что теперь я не мог выплачивать большие алименты. Она требовала продажи нашего дома, половины денег и даже больше. Вы с Жозефиной бывали у меня реже. Арт-директор стал вашим героем. Он был в татуировках. Весь из себя экзотический. Звался Оливье, как южное дерево, и ездил делать снимки сандалий у моря и рюкзаков в горах. ФФФ искал для меня новый кабинет, подешевле. Ты должен сохранить кабинет, говорил он, телефон, табличку с твоим именем на двери. Должен остаться хотя бы в молве, не то безработица сожрет твою простату и кишки до кучи. Злись, Антуан, злись, злость держит на плаву.

Мы больше не шлялись вечерами, не ходили по пиву. Он возвращался домой рано. Перестал ездить один в командировки, Фабьенна зажала его в кулачок, с походами налево и ротиком хорошенькой зажигалки он завязал. Ты бы наведался к ней, расслабился бы, мой Антуан, не трахаться вредно, и видок у тебя неважнецкий, ты какой-то зажатый весь, в мятой рубашке, в допотопных кроссовках, несчастье-то – оно отпугивает, представь себе. Давай, пока не встретил новую девушку, не начал новую жизнь, не вырос в глазах твоих спиногрызов, сходи-ка к малышке, выпусти пар.

Но я не посмел. Я никогда не смел.

Я всегда шел домой. Разогревал готовое блюдо от «Пикара» на одну персону, паэлью по-валенсийски за три девяносто пять, индийскую корму из курицы с рисом басмати за восемьдесят. Мои руки дрожали, и все, чем я был, утекало сквозь пальцы. Иногда я плакал, потому что мне казалось, что я был в какой-то момент неплохим человеком, добросовестным в профессии, честным в семье, я пытался ее спасти, учился прощать, но моя трусость выдала меня. Я хотел вновь обрести маму, но не был ей нужен, отчаянное одиночество она предпочла отсутствию страсти, смирилась с падением, не взлетев высоко. Она просто жила, как жилось, а хотела умереть от любви.

Короткой, если на то пошло, сказала она мне, но такой сильной, что можно умереть, нужно умереть сразу после. Ничего другого, только эта любовь, мой мальчик. Но чего нет, того нельзя считать[27].

Я обратил ненависть к отцу на себя. Я дал ему шанс, и он, в конце концов, улыбнулся, а потом вспомнил. И пожалел о нас, какими мы могли бы быть. Недуг пожирал его с каждой секундой, но ему захотелось вернуть меня в пору Патриции, в пору прекрасного. На свой лад он просил прощения. В тот вечер я обнял его, прижал к себе, как обнимает порой папа ребенка, который упал и не может сам подняться. Я плакал, я шептал ему невообразимое: мне так тебя не хватало, папочка, так не хватало. Его жена, разрыдавшись, закрылась в своей комнате. Мы остались одни, отец и я, он тер покрасневшие глаза. Гифема[28]. Старый пес.

Мне тоже, папа, хочется иногда умереть.

Тысяча

Это прямиком от америкосов. Изобретателей «смит-и-вессона». Ракет «Стингер». «Хаммера». Инспектора Гарри. Надежная штука, парень. Первоклассный товар. Из него, старина, ты с пяти метров продырявишь что хочешь. Железо. Череп. Брюхо. Калибр 22. Пять патронов в обойме. Отдача небольшая. Классная штука. Бабы тащатся. Запросто помещается в сумочку. У меня как раз есть один. Пущен в ход только раз, в Марселе. Без следов. Без номера. Девственно чистый, man. Давай, деньги на бочку, некогда мне лясы точить. Тысячу, как договорились.

Я посмел – во второй раз. Посмел сунуться в чрево Южного Лилля, в грязь, по ту сторону автострады. Я вошел в это сумрачное нутро, как в страшный поезд-призрак. Меня толкали, задирали, мне угрожали. Спрашивали, чего мне надо. Дурь. Бабу. Мобилу. Ствол. Ствол, выдавил я, цепенея от страха. Я боялся сделать под себя, вывернуться наизнанку, раствориться в мерзости.

Тысяча. Завтра в noche[29], «Парк приключений». Тебя найдут. А если не придешь, из-под земли достанут.

Дома меня вырвало. Я не мог уснуть. Воображал, что меня ограбят, зарежут. Или сдадут. Я ведь голубиной породы, сам знаю. Мне это уже говорили. Уже всаживали в меня этот нож. Вот, наверно, почему назавтра я вернулся туда, на край пропасти. Из-за тех унижений и обид. С тысячей евро в кармане.

Видишь, я могу наконец сделать то, чего не смел. Могу перейти улицу в неположенном месте, если захочу. Показать два пальца мудаку, послать в кои-то веки на хер. Кого мне вздумается. На хер твою маму, если захочу. Иди на хер, Натали. И ты тоже, татуированный мудило. Иди на хер. Иди на хер. По-японски это будет кусокурае, вот видишь, я тоже кое-что знаю. Идите все на хер. Ярость захлестнула меня, самого повергла в ужас, я пьян от нее.

Пальцам тени не понадобилось и двенадцати секунд, чтобы пересчитать мои двадцать банкнот по пятьдесят. На тринадцатой у меня в кармане был «Ругер LCR-22».

Зарплата за полгода

Я снова навестил отца. Он смотрелся красавцем в своем костюме в клеточку; последняя удачная фотография. Глаза его плакали.

Глаза у него теперь всегда плачут я не знаю это от лекарств или от вечного горя и не я ли причина этого горя потому что я жива я все что он потеряет как ты думаешь к нему вернется улыбка?

Я успокоил их, его жену и его; сын-лжец. Да, я в поиске, наклевывается кое-что интересное, я прохожу много собеседований. Я, может быть, войду в комиссию по расследованию рэкета в техническом контроле автомобилей.

У тебя талант Антуан твой отец мне только об этом и твердит как все-таки грустно что тебя уволили это должно быть такой удар одного моего кузена уволили из Vallourec[30] он так и не оправился получил выходное пособие зарплату за полгода три месяца протянул и все было кончено.

Они трогали меня оба в тесной пижамке своей жизни. Их движения без размаха. Их любезность, ненавязчивая, лишь бы никого не побеспокоить. Мой отец был счастлив в скромности, в узости; никаких распростертых крыльев, бешеного бега по причалу вдогонку за отплывающим кораблем. Он взял руку моей мамы и тотчас выпустил ее, обжегшись. Он поставил крест на своей любви к поэзии, на мечтах о науке и Нобелевской премии. Так и остался у Лапшена, всю жизнь изготавливал тысячи средств и каждый день надевал белый халат. На ком клобук, тот и монах – это о нем, и халат был ему тесен.

Мы втроем посмотрели «Поющих под дождем», а когда фильм кончился, я поцеловал отца и поцеловал его руки. В дверях его жена поблагодарила меня, ты прекрасный сын, сколько хорошего ты для него делаешь.

Я улыбнулся ей. Ты замечательная, Колетт.

Тут она сдавленно вскрикнула. Впервые за тридцать лет ты назвал меня по имени.

Я в последний раз поужинал у Анны и Тома. Когда я уходил, Анна что-то прошептала мне на ухо. Выбери день.

Выбери день. И ночь поглотила меня.

Все золото мира

Все-таки хорошо, что твоя мама уехала в Лёкат делать снимки для своего весеннего каталога. У нас была целая неделя, только наша, мы могли наполниться друг другом. Ты видел, какой забавницей становится твоя сестра. Как она вчера подражала жене моего отца, тараторила, в точности как та, словно из пулемета строчила, не останавливаясь, не переводя дыхания, а когда будто бы задохнулась и упала на пол, это было просто гениально. Ты более скрытный, Леон, ты опускаешь глаза, ты скупее на слова, ты как я, держишь все в себе, хранишь. Однажды это становится слишком тяжко. Я надеюсь, что ты остался доволен. Сегодня был хороший день, самый лучший из всех, за всю нашу жизнь вместе, лучше даже, чем дни вашего рождения. Чудесный день, одно слово. Не о чем жалеть после такого дня. Ты знал, что «Отелло», шоколадно-меренговый торт от «Монтуа», раньше назывался «головой негра»? Его переименовали из-за негра. Из-за того, что могут сказать или не сказать. Зато можно и дальше терпеть, что тебя держат за идиота, что тебя вышвырнули, как дерьмо, что тебя бросили без причины. И дальше страдать в одиночку. Так было и так будет. Знай свое место. Не жалуйся. Прекрасной жизни не получилось. Но теперь с этим покончено. Порой не след упорствовать. Сколько тебе ни талдычат, что надо бороться, все это чушь. Посмотри на моего отца, как его разъедает чертов оголодавший рак. Ему не победить. Он даст себя сожрать, вот и все. Умрет в безобразии. В грязи. Надо уметь остановиться, Леон. Это чей-то нам подарок: знать, когда наступит конец. Откланяться. Показать два пальца. Сказать им, мол, вы мне больше ничего не сделаете.