Ничего, кроме счастья - Грегуар Делакур

Сквозь маску слез ее грустная улыбка стала красивой. Почему вы это делаете? Я секунду поколебался.

Хочу напомнить себе, что у меня еще есть сердце.

Через два дня после того, как я представил заключение экспертизы и дал согласие на выплату компенсации стоимости машины в размере четырнадцати тысяч трехсот восьмидесяти одного евро, меня вызвали в офис компании.

Я был уволен.

Сорок девять франков на каждого

За несколько дней до первого Рождества без них обеих мы получили открытку от мамы, закат солнца над Эйфелевой башней. Она была написана дрожащим почерком. У меня все хорошо, я каждый день думаю о вас троих (имела ли она в виду, кроме Анны и меня, Анн или нашего отца?). Любящая вас мама. С Рождеством.

Она нарисовала звездочку и две снежинки – вообще-то, просто кружочки, но моя сестра решила, что это снежинки. Вот и все. Мы с Анной выплакали недостающие слова. Все ее «до встречи», «мы скоро увидимся, обещаю», «простите меня» и «мне страшно без вас». По всему, что было связано с ней, я тосковал, даже по отсутствию ее поцелуев, когда она была еще здесь, но не с нами, все равно тосковал. Отец объявил, что на Рождество нас ждет сюрприз. Это была она. Шелковая блузка, красивая грудь. Он представил нам ее как свою подругу, которая тоже одна в этот праздничный день, и добавил, что в Рождество никто не должен оставаться один. Мама будет сегодня? – спросила Анна. Я перевел. Мама тоже будет одна сегодня? Не знаю, милая, думаю, нет, она будет с друзьями, может быть, с коллегами с работы. Отец заказал ужин у «Монтуа», «Рождественскую феерию», по сорок девять франков на каждого, «языки Лукулла», белое мясо индейки, картофель с каштанами, замороженное полено. А замороженным-то получилось застолье. Будущая жена нашего отца принесла нам подарки, которые мы отказались открыть. Она выбежала из гостиной в слезах. Отец осел на стуле, закрыв лицо руками. Я тоже скучаю по ней, сказал он. Я встал, с силой пнул ногой один из подарков и ушел в свою комнату. Мы ведь могли бы все вместе поехать в Баньоле. Сделать ей сюрприз, сказать, что она нужна нам, подарить последний роман Саган, «Женщину в гриме». Привезти ей феерию от «Монтуа». Гирлянды. Елочку. И развеселить ее, чтобы ей захотелось вернуться, перестать грустить. Мы могли бы ей помочь, папа; могли бы поехать за ней и спасти ее. Но как много нужно было для этого любви.

Восемьдесят евро (продолжение)

Черт побери, ты не поверишь. Как им это удается? Все чувствуют, все знают. А ведь я, честно тебе скажу, осторожничаю. Ничего в ежедневнике, ничего в мобильнике, мобильник – это вообще засада, ты думаешь, он тебе как верный друг, хранит секреты и все такое. Фигня. Это предатель. Так что никаких сообщений, эсэмэсок, ничего. Я только тебе и сказал, Антуан. И что же – хочешь верь, хочешь нет, она узнала. Не знаю, следила за мной или детектива приставила, узнала, и все. Я думал, окочурюсь, чуть инфаркт не хватил. Это было полтора месяца назад, как раз когда ты узнал про отца. Мы тогда приняли с тобой по одной вместе, ну вот, прихожу я домой, она сидит в гостиной, в книжку уткнулась, читать она любит с самого детства. На меня-то книги тоску нагоняют. Мертвечина эти узенькие бороздки слов. Книга – все равно что японский сад, километры скуки. Целую ее, как обычно. Она мне говорит, мол, выпей пока, она главу дочитает, хорошая книга, ей не терпится узнать, чем кончится. Наливаю себе пива. Жду. Глава, видно, длинная была, потому что я успел вторую открыть. А потом она встает и смотрит на меня пристально. И тут я чувствую что-то странное. Взгляд у нее – я его и забыл, взгляд из нашего начала, когда мы занимались любовью нон-стоп, когда хоть мир рухни, нам было пофиг. Тот самый взгляд, Антуан. Голодный какой-то, жгучий. Аж за душу берет, но и страшно стало. Мы ведь с Фабьенной в этом плане подуспокоились, я тебе уже говорил, все в нежность перешло, в дружбу. Любовью мы теперь занимаемся на словах; жесты у нас снулые, оцепенелые даже, и тут вдруг у нее опять этот вулканический взгляд. Потом она улыбнулась мне. Вот ты как, говорит вдруг, ни с того ни с сего. Вот ты как. Что – как? А она опять: вот ты как. У меня, признаться, внутри все зашлось, прямо как шарик от электрического бильярда трепыхался. Потом мы поели, все как всегда, она рассказывала про свой день в школе, про малышку Дюкеннуа, которую собираются оставить на второй год, про новый циркуляр о почасовой нагрузке, про предупреждение о забастовке. В общем, ходила вокруг да около. Сущая пытка.

Только за десертом, ну, это я так говорю, десерт, просто йогурт, она мне выдала, запросто так, со своим жгучим взглядом: я бы тоже хотела научиться хорошенько у тебя сосать. Как твоя шлюха. Научи меня, научи же, Фредерик, я способная, я уверена. Я сижу дурак дураком. С йогуртом во рту. На подбородок течет, как у слюнявого старика. Я сам, наверно, был цвета этого йогурта. Слава богу, я не сердечник. Короче, выплюнул я «Данон». Значит, глотать не надо? – спрашивает она, улыбаясь. Клянусь тебе, Антуан, я не знал, куда деваться. А она встала, подошла ко мне, опустилась на колени. Ну? Как она это делает, твоя шлюха, покажи мне. Не бойся слов, говорит, не бойся слов. Не бояться слов, легко сказать, у меня ведь для нее были только слова любви. «Сосать» – это слово любви, говорит она. «Глотать» – тоже. А вот «восемьдесят евро» – омерзительные слова. Правда, омерзительные.

(Трижды) семьдесят пенсов

У Анны и Тома все началось в то лето, когда он подарил ей цветок пушицы в Ботаническом саду на перевале Лотаре. Им было обоим по семь лет, и они оба говорили на одном и том же полуязыке. С тех пор они не расставались. За столом оставляли в своих тарелках одно и то же: брокколи, огурцы, латук, яблоки «гренни смит»; все зеленое. Они любили закаты солнца над пиком Мейже, белый лимонад, песни группы «Ла Компани креоль», которые пели вожатые вечерами. Они обещали друг другу то, что понимали во всем мире только мы трое. Когда они смотрели друг на друга, между ними было что-то большее, чем мы, Леон; чем все мы. Это так велико и так редко, это радость. Он был единственным сыном и стал ее единственной любовью. Его отец работал на химическом заводе в Ле-Пон-де-Кле близ Гренобля, наш был химиком у Лапшена в Камбре. Его мать была портнихой-надомницей, наша уехала от нас и потерялась. Каждую весну мы сообщали Тома, куда поедем в лагерь, и летом он приезжал туда же. На моих глазах они росли, на моих глазах расцветала их необычайная история любви. И эта чарующая радость всегда была между ними. В Морзине, Салланше. В Экс-ле-Бен. Лето за летом мне казалось, что они говорили друг с другом все меньше, как будто слова поторопились открыть все, что им нужно было сказать. Они учились терпению, у них была вечность впереди, и они это знали. Они смотрели, как растут их тела, тончают лица. В одно лето, накупив на десять франков разноцветного драже и плетеных куколок, мы отпраздновали то, что показалось нам ломкой голоса у Тома, его первые шаги маленького мужчины. На самом деле это было просто началом трахеита.

В 1985 году мы поехали в Англию, в Барнстапл графства Девон. Мы ели наши первые fish and chips[16] за два фунта. Я выпил мою первую pint of lager[17] за семьдесят пенсов, и вторую, и третью, и маялся первым похмельем, а Анна плакала.

В то самое лето я встретил Патрицию и влюбился в нее. Я закурил, потому что она курила, забыл о пиве, потому что она пива терпеть не могла, перестал смеяться над маленькими, потому что она была маленькой. Я потерялся, чтобы найти себя в ней. Я попробовал свои силы в словах любви и был жалок. Уже тогда. Ты красивая. Я хотел бы жить с тобой. То есть я имел в виду, еще увидеться. Хм. Когда вернемся во Францию. Я. Я. Я хочу тебя поцеловать.

И так далее. Вплоть до ее кожи, ее лона, ее мягких волосков. Номер в «Седарс инн», наши дрожащие тела, наши вдруг пересохшие, онемевшие рты, наши первые жесты, наш первый раз. Вся эта необузданная нежность, эта боль, о которой мне никто не говорил, всаженный нож, препятствие, рвущаяся ткань, слезинка крови, теплый стыд и смех сразу после, а потом сжимающие руки, желание исчезнуть. Уже тогда.

Только это и было. И было все это.

А потом меня грубо вырвали из отрочества в «Кафе де ла гар», и был сельдерей, хоть бы он меня задушил насмерть, письмо, восемьдесят сантимов на марку, мое предательство.

В это же последнее лето детства на берегу реки Тау Анна и Тома обменялись первым поцелуем. Им было по десять лет. То был настоящий поцелуй любви. И чтобы ничем не омрачить этого благословения, каждый произнес лишь по одному слову. Он: люблю. Она: тебя. Вместе эти два слова стоили всех на свете фраз.

Меньше ста евро

Твоя мама вернулась не сразу. Она забегала по вечерам после работы побыть час или два с Жозефиной; купание, ужин, сказка, поцелуй; потом уходила. Мне надо во всем разобраться, говорила она, – злая отмазка, когда не знают, как вам сказать, что больше вас не любят, а может быть, уже любят другого. Иногда она приходила среди ночи или на рассвете. Иногда нет. Она приносила с собой запахи тьмы; пот, алкоголь, выветрившиеся духи, беда. То был странный период в нашей жизни, когда мы были семьей с ребенком, но не жили семейной жизнью с ребенком. Мы не строили планов на будущее лето. Ни на ближайший уик-энд. Ни даже на следующее утро. Нашу жизнь фиксировали безразличные самоклеящиеся листочки на дверце холодильника.