Бавыкинский дневник. Воспоминания двадцатого века - Мария Кротова

Однажды я пошла со своим другом-студентом в ресторан «Москва». Нас пригласил ужинать его родственник, депутат Верховного Совета, приехавший из Дагестана. Мне было 19 лет. И вот я, желая произвести наилучшее впечатление, нарядилась: чудесное шифоновое лёгкое платье с сиреневыми разводами, всё в оборках (до меня его лет тридцать носила мама); выпросила у сестры её новую шикарную шляпу с огромными полями – нежно-розовую. А на ноги за неимением туфель надела белые парусиновые тапочки и белые носочки. Вдобавок тапочки были с дырками на пальцах. Я думала, что их не заметят.

Шляпу я в ресторане не сняла, но зато сняла очки! Вид у меня был, вероятно, комичный до предела. Вдобавок я ничего не видела за столом (всё-таки 7 диоптрий), тыкала вилкой наугад, подцепляя нечто странное, а потом уставилась на что-то белое в бокале и поинтересовалась: какие это цветы? Увы! Это были бумажные салфетки в бокале.

Всю жизнь я мечтала о бархатном платье – сначала о вишнёвом, потом о чёрном. Лет семь-восемь назад мне подарили дешёвый чёрный бархат, купленный по случаю. Но в ателье я не выбралась, портнихи у меня, понятное дело, не было. Бархат лежал до тех пор, пока из него не были сшиты юбки – сначала одна, потом другая – для более молодого поколения. Да и куда бы я могла сейчас пойти в этом платье?

К одежде и обуви у меня было главное требование: удобство и наличие кармана для носового платка. Идеальным оказался костюм немецкого производства с «труакаром» – жилетом до колен с большими карманами. В нём я и проходила все шесть последних лет школьной работы. Только блузки меняла.

Один раз у меня были модные туфли. Мне сшил их частный сапожник. Это были чудесные чёрные «лодочки» на среднем каблучке с маленьким бантиком. Первый раз я их надела сразу же, как получила от мастера, так как мы с сестрой спешили в Большой театр на оперу «Руслан и Людмила». Добравшись с трудом до пятого яруса («галёрки»), я с ужасом поняла, что «лодочки» безумно жмут в пальцах. Промучилась весь вечер. Вернувшись, хромая, в общежитие, я рассмотрела туфли и увидела, что забыла вынуть из носков туфель бумажные комки. Их засунули для сохранения формы. «Вот балда», – сказала мне моя сестра Дея. Кстати, в этих туфлях (с галошами) я уехала в Сибирь: мне их сшили как раз перед войной.

Когда я приехала семнадцатилетней в Москву и стала учиться в институте, я поняла, что одета хуже всех. Меня это не особенно огорчило – я была младшая, меня просто не баловали. Мои родители одевались скромно, хотя и добротно. В общем, для меня «тряпки» были самым последним пунктом в списке ценностей жизни, хотя, стоя перед зеркалом, я понимаю, как меняет одежда человека.

А сейчас, в деревне, да и в городе, зачем мне это? Я работаю на огороде в брюках (мужских) не потому, что модно, а из-за удобства. Хотела как-то купить модные джинсовые брюки, померила в примерочной, а они не сходятся на животе на ладонь (52 размер, между прочим). Плюнула я и решила, что образ мыслей менять мне поздно. Так мы с модой и не встретились.

Сегодня был ужасный случай

15.2.83

До чего же весело было с Витюшкой: жалко, что ему надо было уезжать сегодня. Хоть немного поговорили.

Сегодня был ужасный случай.

Уже давно по ночам у меня под ухом, за обоями, скреблась мышь. Постучу в стенку – она затихнет, а потом опять скребётся. А сегодня ночью она даже стала попискивать – переговаривалась с кем-то. Прямо слышно, как она грызет бумагу и отрывает ее полосками. Наглость какая! Наконец я попросила Витю снять со стены панно со сказкой. Он приподнял край панно – за ним зияла дыра с блюдце величиной. Из дыры вывалилась мышь и удрала под кровать. Мурзилка бросилась за ней, но не догнала. Витя забил в паз между бревнами гвозди и напихал моток медной проволоки.

Сейчас я пишу, а мышь опять шуршит за обоями. Вот она добралась до места, где устроила гнездо. Неужели опять будет грызть? Затихла. Значит, буду укладываться.

Мои друзья

17.2.83

Взяла на ночь кошку в дом и легла головой в другую сторону, чтобы мышь не прыгнула на меня. А то и инфаркт получить нетрудно.

Ночь прошла спокойно. Неужели эту мышку съели кошки?

Письмо от Деи и от Марии Андреевны.

Сегодня была у Маши, смотрела по телевизору фильм «Покровские ворота». Очень смешной, отлично играл Броневой и молодой актер – фамилию забыла. Просто обаятельный. Остроумно в конце фильма показали актёров: фамилия – и фото актёра в детстве. Маша очень мешала смотреть своими репликами, но тут уж ничего не поделаешь.

В два приема чистила снег. Солнышко, работать – одно удовольствие. Расчистила поленницу. Завтра закончу площадку перед ней, если не очень устану от поездки в Боровск.

Лёня Ольшанский

Мы с ним учились на одном курсе, но он был в немецкой группе. Не помню, как мы подружились. Леня был лет на пять старше меня. Собственно говоря, он был Иосиф, уменьшительное – Ёня, потом – Лёня. Мы часто гуляли в Сокольниках и в Останкино, где он жил с отцом и сестрой. Старый домишко, маленькие комнатки. Перед войной отец умер, мы ездили хоронить его ранней весной, везде снег и вода – очень замёрзли. Потом сестра вышла замуж, жила где-то на Краснопрудной.

Лёня был чудак. Говорили о стихах, музыке. Он свистел все мелодии. Был невероятно близорук – хуже меня. Рассказывал мне о девушке, которую любил. Её звали Лида. Мы ходили её встречать на вокзал. Потом она как-то исчезла, появилась другая – Тамара, москвичка. Но это уже после войны.

Когда началась война, Леня был в войсках ПВО. Он пришёл ко мне в форме, стрижен «под нулек», в пилоточке – очень смешной. Уж очень он был штатский. Потом я эвакуировалась, и в Сибири получила от него письмо (наверно, папа мой дал ему адрес). Он жил в Томске. Мы переписывались. Он писал мне стихи, прислал очень сильную свою поэму «Последние дни Чехова».

В Москве, куда мы вернулись примерно в одно и то же время (1943 год), мы часто встречались, он бывал у меня на Клинической, иногда читал стихи так долго, что наступал комендантский час и ему приходилось оставаться ночевать. (Примечание: наши отношения всегда были чисто дружескими.)

Однажды в 1944 году приехал Ганя (мы ещё не были женаты), мы пошли с ним в кино. Вернулись – у нашей двери стоит Лёня: не было света, звонок не работал. Он обрадовался, как обычно, поцеловал меня в щеку. Это взбесило Ганю, но он сдержался. Сидели вместе при самодельной карбидной лампе. Лёня читал свои стихи. Прочёл чудесную пародию на популярное стихотворение Симонова «Жди меня»: Ганю это доконало (Симонов был в армии выше всякого смеха), он встал и ушёл.

Лёня пробовал поступать в ГИТИС на режиссерский факультет, но его не взяли. Пробовал сниматься в фильме в роли Сальери, но неудачно. Стал писать пьесы. Одну из них читал у меня на Клинической, куда приезжал с женой Ниной, очень славной женщиной. Приглашал меня на премьеру в Сокольники, но Ганя был против, и я не пошла – это было позже, уже у меня был Витя. Вероятно, в 1948 году. Витюшка очень понравился Лёне, и он нарисовал его карандашный портрет с фотографии, где Вите полгода. Он долго у нас висел.

Последний раз мы виделись в 1957 году. В Парке Культуры по случаю фестиваля была выставка картин. У одной картины вдруг Лёня взял меня под руку и сказал, как будто мы только вчера расстались: «Пойдём покажу кое-что». И показал картину «Возвращение Эммануила Канта». Там был огромный карандаш на синем фоне. Больше ничего. Мы походили по выставке, вышли. На лавочке сидел Ганя с коляской (в ней был Максим), мы с Лёней и Ниной шли до выхода. Это была последняя встреча, так как после 1958 года я старалась ни с кем не видеться по понятным причинам.

У меня есть сильное подозрение, что драматург и сценарист И.Г.Ольшанский (его фильм «Дом, в котором я живу» получил первое место на конкурсе) – это и есть Лёня, но я с ним об этом не говорила, постеснялась. Однако видела ряд его спектаклей, телефильмов (в соавторстве с Ниной Рудневой, его женой). Несколько лет тому назад в газете прочитала объявление о смерти Нины.

Мне иногда очень хочется узнать его телефон и адрес и встретиться с ним, но не решаюсь. Вряд ли он вспомнит меня и узнает, да и зачем ему это? Он старик, а я тем более. Он кем-то стал, а я – да что говорить. Я не стала профессором, как Витя Панков и Вася Кулешов, и даже доцентом, как Лида Кузнецова (она читала лекции по истории русского языка в Заочном институте, где я училась в 1961—63 годах, сдавала ей экзамен!) или Ляля Василенко. Не стала начальником музея Советской Армии, как Коля Немиров, генерал в отставке (он мне «по блату» прислал на сбор дружины шесть знамен из музея со знаменосцами – вот был эффект!). Не стала литературоведом и критиком, как Лёня Кондратович и даже преподавателем в Университете им. Патриса Лумумбы, как Геля Пшонская. Профессия моя непрестижная, а мои «строчки» не накопили мне и рубля. У меня нет «связей», «знакомств» – словом, никто из моих сокурсников в своих мемуарах меня никак не вспомнит так, как я их сейчас вспоминаю.