Сердце Анубиса - Юрий Бригадир

На правом локте у меня — манжета на «липучке», защищающая от холода давно поврежденный сустав. На руках — шерстяные перчатки. На ногах — кроссовки с яркой надписью «Adibas». Великая мудрость ехидного китайского народа. И шапочка с идиотским зайчиком на голове. Насрать. Я бегу. Я буду бежать, пока есть силы. А сил у меня — вагон.

Березовый лес кончился, пошел осинник, обглоданный лосями. Их здесь штук пять — и все на учете. Попробуй тронь. На них даже тавро проставлены. Сегодня я их еще не видел. Осинник кончился, мы вырвались на замерзшее поле. Снег тут был, но его уже сдуло. Через несколько дней сюда не попадешь — увязнешь. Я решаю бежать через поле. В поле я для собак даже и не объект насмешек — карикатура. Ничего, сукины дети, я еще свое возьму. Я бегу и смотрю под ноги — любой кусок замершей почвы может неправильно попасть под стопу, и тогда — травма. Нет уж, бегите, бегите, шерстяные. Псы мощно и радостно превращаются в быстро уменьшающиеся точки — сумасшедший заяц вылетел сдуру из какой-то кучки жнивья и сквозанул, как за бутылкой. Хрен там вы его поймаете! Через несколько минут обосранные донельзя псы прибегают ко мне. В глазах — шитое белыми нитками безразличие ко всем зайцам мира. Я молчу. Я потом буду смеяться. Я еще вспомню. Поле кончилось. И, сразу за полосой тальника, — невысокий, в рост человека, обрывчик, песчаный пляж и река. Я прыгаю вниз, тщательно выбрав песчаный пятачок. Грей, не раздумывая, летит следом, уже в полете ища — куда опуститься. Карат хитрый. Он бежит влево, ищет спуск, стекает по нему и возвращается к нам, всем своим видом подчеркивая нашу крайнюю тупость. Ну ладно, ладно, умный, рожа твоя протокольная. Карат наклоняет набок голову. Я треплю его по шее.

… Я разделся догола, помахал руками, потянулся и пошел к воде. Выше по течению — плотина ГЭС и река здесь перемерзает только в декабре — январе. Если вообще перемерзает. Уровень воды все время пляшет и не дает закрепится закрайке по-настоящему. Сейчас у воды была небольшая рваная лента острого льда. Я перешагнул через нее и быстро пошел по воде, погружаясь по колени, пояс, грудь. Дыхание отказалось работать напрочь при такой температуре и я был не против. Потом я нырнул…

Солнце лопнуло и погасло. Я скользил в глубину, не чувствуя своего тела. Жгучая вода отняла у меня кожу, зрение, слух. Я раскованно падал в холодный мрак ада и звучали в моем мозгу мольбы и проклятия. Чужие. Своих у меня не было. Было только ощущение могущества, разрывающего мое тело. Был звон бессмертия. Была радость не вынырнуть никогда. Была агония сухопутного существа, вспомнившего зов глубины. Сердце шелестело в ушах, не понимая — как ему биться. Организм хуел, не хуже, чем от «Лесной воды»… Умри вот сейчас — так и пойдешь мертвый, не понимая своей смерти и не веря в нее. Вот откуда берутся зомби. Это просто человек не знает, что он умер. Ему не сказали. Такая вот незадача. Такая вот жажда БЫТЬ, даже мертвым… Слышу тебя Карат, слышу…

Развернувшись в глубине, я позволил себе всплыть.

…Я выскочил из воды чуть не по пояс, и мотнул головой, откидывая мокрые волосы. Брызги, сорвавшиеся с них, полетели далеко назад. И вернулся мир. Только в нем не было пока температуры. Никакой не было — ни положительной, ни отрицательной. Карат стоял в воде, едва замочив лапы, и не решался прыгнуть ко мне.

— Что, засранец, страшно? — я пошел ему навстречу, гоня перед собой ненавистную ему волну.

Карат виновато, но успокоено крутанул хвостом.

— А если б вправду тонул? Полез бы спасать?

Пес зарычал.

— Ну, мать твою, он еще и обижается…

Карат крутился вокруг меня на берегу, не давая одеваться и все время лез своим носом мне в морду. Все это время Грей кого-то гонял в кустах, но мне не было видно — кого. Потом он вырвался на простор и стал вытирать лапой свой арийский нос.

— Ну, и куда ты его засунул? — спросил я.

Грей чихнул и сел на песок. Явно обескураженный.

Я ребром ладони срезал с себя воду и мы побежали назад. В конце поля кожа на мне высохла и пришел холод. Он не был еще назойливым, он просто говорил, что он есть. То есть я начал чувствовать температуру. И прибавил ходу. В осиннике псы вдруг ощетинились и встали как вкопанные. Потом Грей медленно пошел вперед. Карат за ним.

— Что? — спросил я.

Грей шел и все ниже припадал к земле, вытянув голову. Мне не понравилось это кошачье движение. Мне вообще перестал нравиться этот лес. Карат обогнал Грея и, перестав улыбаться, мощно начал скрести задними лапами мерзлую землю. Я подошел поближе.

Через осинник, шла избитая собачьими лапами тропа. Свежая тропа. Здесь совсем недавно, после того, как мы пробежали к реке, побывала огромная стая. Она исчезла совсем недавно. Мы могли с ней столкнуться. Я видел комья мерзлой земли, вывернутые мощными лапами. Река из собак прошла вдоль окраины города… Куда? Я вдруг вспомнил сообщения по телевизору. Я вспомнил кадры, снятые на городской свалке. Откуда столько собак? Куда они идут? Я быстро увел своих псов из осинника и побежал домой…

Телефон Митрич взял на удивление быстро.

— Ну, ты что, еще не начал пить? — спросил он.

— А ты еще трезвый? — осведомился я.

— Так день! Воскресенье. Куда гнать? Шурин к вечеру придет. А свой пузырь я так, по маленькой растягиваю. Для души.

— Грей сейчас прибежит к тебе. Слушай, Митрич, в лесу собаки. Я следы видел. Очень много, Митрич. Что они там делают — не знаю. Крупные.

— Да мало ли собак бегает… Может вы свои следы видели?

— Нет. Нас не так много, Митрич. Две собаки — не сто. Чуешь?

— Чую. Не эти ли — с Заводского района? После двух трупов, там перестреляли всех собак, какие попались. Но только — сам по радио слышал… Не тех, явно. Тех, уже не было. Значит, в лесу, говоришь? Ну дела…

— Не выходи ночью. Грея возьми к себе. Шурина — на хуй. Для них колючка — так, видимость. Хотя вряд ли они сюда пойдут. Но чем черт не шутит? И позвони… я не знаю. В ментовку, что ли? Во, Васькиному брательнику звякни! Пусть разбирается.

— Это можно… Моя милиция — меня бережет…

Карат все это время смотрел на меня. Я погладил его по голове.

— Что, шерстяной? Грустишь? Пошли-ка к Лисе. Ты у нее еще не был.

— …Э-э-э, — сказал я на вахте через 40 минут. Эту вахтершу я помнил. Не дай бог — и она меня! Впрочем, я всегда покидал общежитие и иногда попадал в него через что попало. По причине холода, путь через колясочную был перекрыт. Черный ход — почему-то тоже. Видать, разъебали их недавно за какой-нибудь аспирантский дебош. Пока я говорил «Э-э-э», Карат вразвалку шел мимо вахты и не был виден из-за стойки. Во всем, уже уходящем в небытие сэсээре, всегда на входе в общежитие есть либо вертушка, либо стойка, за которой сидит вахтер. Либо, как вариант — и то, и другое вместе. Здесь была стойка. И Карат не был виден даже теоретически. Но стук когтей надо было заглушить. И я вежливо осведомлялся о работе буфета на первом этаже. Который, вообще говоря, сроду не работал.

Лисы почему-то не было. Я позвонил в дверь, постоял, пожал плечами и решил сходить пока к Васе. Вася был. Он… мыл пол. Когда я открыл незапертую дверь — на меня надвигалась джинсовая потертая жопа с кожаным лоскутом, на котором было выдавлено «Diesel». Карат с изумлением на нее уставился.

— Если мою морду… и твою жопу поставить рядом, то все скажут, что это — два бандита! — сказал я.

— Слыхали мы эту песню триста раз! — сказал снизу Вася и выпрямился. — Привет! Садись вон пока на стул. Я сейчас.

Вася посбрасывал все ведра, тряпки и прочее в угол, сходил помыть руки, но вернулся почему-то с бутылкой водки.

— Это ты откуда ее вытащил? — удивился я.

— Э-э-э. Из бачка. Я там прячу.

— С унитазного, что ли?

— Ага. «Каждую песчинку вашего вклада мы превратим в жемчужину». Русский дом Селенга. Ирка не хочет, чтоб я пил.

— А где она, кстати?

— Уехала к сестре в деревню. На выходные. Ну-с, водку какой страны мы предпочитаем в данное время суток? Хотя, о чем это я? Водка бывает только одной страны — нашей. Все остальное — фуфло.

— Так я это… спортсмен. И все такое. Сейчас вот с Каратом купались в речке. Бегали.

— Да? Так вы замерзли, мать вашу!!! Быстро на кухню!

Сказать, что я не хотел выпить — было нельзя. На самом деле, меня просто трясло от желания пропустить литр-другой. И это в корне отличалось от привычного желания опохмелиться. Потому что опохмел — акт физиологии, так сказать, потребность тела и казус органической химии. Когда уходит после нескольких дней воздержания утренний депрессняк, то остается кристальное и возвышенное желание просто прикоснуться к великому изобретению Дмитрия Ивановича. И сдержать это желание бывает еще труднее, чем победить абстинентный синдром без алкоголя. В общем, я шел за Васей как осел за морковкой. Или что им там привязывают на шесте перед носом? Когда на столе оказалась сельдь в горчичном соусе, черный хлеб и картошечка — мой организм пошел вешаться. Он понял все. Он не хотел в этом всем участвовать даже символически. А нельзя, скажем, сельдь без водки, спросил он, намыливая веревку. А нельзя, сказал я. А нельзя, скажем, перекусить слегка, фуршетно и без акцента на алкоголь, спросил организм. Почему нельзя — можно, не совсем уверенно сказал я. Тогда я потом, сказал организм, откладывая веревку. Уж больно селедочки хочется…