Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

-- Но кто-нибудь да выживет, а если не отдадим, то нас перебьют всех.

-- Мы не умеем сражаться!!

-- Надо научиться, — повторил я, — надо заставить кузнеца работать день и ночь, надо дать ему в помощь всех сильных юношей деревни, освободив их от работы в поле. Пусть куют мечи и копья. Я уверен, что это не труднее, чем сделать мотыгу.

Кто-то из стариков покачал головой, и поднявшиеся крики одобрения на той стороне, где сидели молодые крестьяне, затихли.

— Выковать хороший меч под силу только опытному оружейнику, — сказал старик. — Ору жие требует особой закалки. Многие секреты его изготовления не известны нашему кузнецу. На из готовление одного меча может уйти много дней. У нас нет времени, чтобы сделать оружие для всех, нет времени, чтобы упражняться во владении ко пьем и мечом. Кшатриев этому учат с детства…

Я увидел, как помрачнело лицо Сомасундара-ма, и он кивнул, соглашаясь. Над площадью повисло тягостное молчание. А старик продолжал:

Разве может толпа крестьян остановить колесницы? Ну, перебьют наши юноши один небольшой отряд, а потом из города придет все войско раджи, и от деревни не останется даже пепелища! Что может сделать лук, стреляющий камнями, против панциря, стоимость которого больше, чем вся наша деревня?

Так что, смиренно ждать, пока вас под пыткой заставят отдать зерно? — с горечью спросил я.

Сомасундарам взглянул мне в глаза, и я увидел там уже не безысходную тоску, а мужественную готовность принять все, что будет ниспослано судьбой.

— Карма, — сказал он. — Мы сами пожинаем плоды своих деяний…

Я вышел из круга и пошел с площади, непроизвольно ускоряя шаги, словно спеша уйти от беды, которая черной птицей кружила над склоненными головами крестьян.

Муни! — тихо окликнула меня Нанди. Она ждала меня, спрятавшись за одной из хижин. — Что случилось? — спросила она, заглядывая мне в глаза, словно стараясь сквозь пелену сумерек разглядеть дальний огонек.

Все бесполезно, — сказал я, — община меня не услышала.

Она опустила голову. До меня донесся аромат увядающих цветов, вплетенных в ее волосы. Пользуясь тем, что нас никто не видит, Нанди взяла меня за руку, и я почувствовал, как покой и теплая сила вливаются в мое сердце.

— Они, наверное, правы, — сказал я, — к обороне готовиться поздно.

Эх, если б знать заранее, что такое случится… Лет десять назад надо было начинать ковать оружие и тренировать юношей…

— А кто бы тогда трудился на полях? — шеп нула Найди.

Я не выдержал и воскликнул:

Неужели карма непреодолима… Но ведь можно изменить поток своей жизни! Я такой же крестьянин, как все, и, тем не менее, меня принимают за риши, значит, для всех нас есть пути изменения кармы! Ты веришь мне, Нанди?

Нет, — тихо сказала Нанди. — Ты — не крестьянин, хотя и уверяешь нас, что родился в деревне. Ты сам не представляешь, как сильно отличаешься от всех юношей нашей общины. Ты совсем, совсем другой. И не случайно старики обращаются к тебе за советами. Не случайно все чтят тебя. Никто другой не смог бы предложить биться с кшатриями, никто другой не сказал бы таких слов на совете общины… Да, да, я все слышала, я стояла за стеной дома и ловила твой голос… Они не смогли понять тебя, даже мой отец. Но он хотел сделать так, как предлагал ты, а другие… Они опять спрятались за свою веру в нерушимость дхармы! Но мой отец, понимает тебя! Он сильный, я знаю, он не отдаст зерно, которое принадлежит деревне…

В ее голосе опять звучала гордость за отца, но у меня сердце сжалось от предчувствия беды. На краю деревни я расстался с Нанди, пообещав прийти завтра же, чтобы хоть как-то развеять ее тревогу. Пересекая в сумерках долину между горами, я ожидал, что из-за какого-нибудь придорожного куста вырвется воин с обнаженным мечом или тигриная морда с оскаленной пастью. Боясь, как бы ночь не застала меня в пути, я почти бежал. У своей хижины я обнаружил еще теплые лепешки слоновьего помета. Среди следов, оставленных могучими ногами, были и небольшие круглые вмятины. Значит, в стаде были и маленькие слонята, что делало встречу с исполинами весьма опасной. И, тем не менее, ни слоны, ни другие звери меня не тронули. Может, прав был риши, уверявший, что чистая пища, регулярные омовения и внутреннее спокойствие отводят от отшельников угрозу диких животных? Вот только внутреннего спокойствия у меня в тот момент не было. Скорее наоборот, я был в панике. Я забился в свою хижину, подперев дверь крепкими кольями, и пытался унять мерзкий страх, холодными сквозняками тянувший силы из сердца. Мне, родившемуся в деревне, и раньше приходилось сталкиваться с дикими зверями и разбойниками. Страх приходил и уходил, как старый знакомый, не оставляя долгой памяти и переживаний. Почему же в ту ночь в хижине я не мог унять дрожи в ногах? Хорошо еще, что под рукой оказались дрова. Я торопливо поднес тлеющий трут к горке сухой травы, которую использовал для растопки. Тонкая струйка дыма потянулась к отверстию в крыше, маленький белый язычок пламени лизнул, будто пробуя, тонкие ветки, с хрустом принялся за хворост, вбирая в себя глубину цвета и плотность дерева. Искры роем алых созвездий ушли в небо, а через отверстие в крыше стекли в костер клочья густой синевы. В хижине стало светло и жарко. И в очаге вновь начал свою пляску огненный дракон, отгоняя демонов ночи и мои дневные страхи. Тревога отошла от сердца, и ко мне вернулась способность рассуждать. С горечью и стыдом признался я самому себе, что испытываю настоящий животный страх. Нечего было и помышлять о сопротивлении с оружием в руках, что было доступно любому охотнику в джунглях.

Сила брахмы? Но весь мой внутренний огонь угас при одном взгляде в красные глаза беды. Как мало оказалось во мне человеческого, и как близко, буквально на поверхности, стояла в моей душе черная вода животных страхов. А я еще гордился своим духовным превосходством над крестьянами. К каким высотам духа можно вырваться из подобного животного естества? Оставалось только молить богов даровать мне безмерную отвагу одиноких странников, бредущих пустынными дорогами, и тех, кто живет в лесных обителях под защитой неведомых мне духовных сил. Серым, мутным потоком страха и стыда пронеслись мои мысли и схлынули, обнажив сухую и беспощадную истину — я не стал сильнее от своих аскетических упражнений. Пробудившиеся во мне силы обострили ощущение опасности, боли и страха. Может быть, моя прошлая духовная слепота была в действительности благом, повязкой на глазах, не дававшей увидеть истинные границы страха и страданий, заполнивших мир.

Чтобы как-то отогнать эти мысли, я подбросил в очаг новую охапку хвороста, но явно не рассчитал: от поднявшегося жара вдруг занялись сухие пальмовые листья на крыше. Мое убежище, =до этого полное бестелесных страхов, разом наполнилось вполне реальным едким дымом. Пришлось открывать дверь на улицу, лезть на крышу, и заливать тлеющие листья остатками воды из кувшина. Борьба с огнем заняла всего несколько минут. Но за это время, перемазавшись мокрой сажей, надышавшись дымом, совершенно забыл о всех своих волнениях.

Я сидел на крыше, вдыхая свежий воздух. Подо мной была черная дыра дымохода, на дне которой далеким светом мерцали залитые водой угли очага, а над головой в ажурной рамке пальмовых крон торжественно сияло созвездие Семи Мудрецов. В песнях чаранов звезды, сложившиеся в огромный небесный ковш, представали праведниками, взятыми на Высокие поля. Мне казалось, что они спустились совсем низко и, не моргая, рассматривают меня, гадают, хватит ли у меня сил справиться… Когда я спрыгнул на землю, ноги больше не дрожали. В хижине было немного дымно, но ночной ветерок, проникающий в открытую дверь и широкую дыру в крыше, быстро наполнил ее запахами ночных цветов и трав. Я улегся на подстилку и уснул.

Проснулся я, когда солнце уже поднялось над кронами пальм, и сразу занялся починкой крыши. Дело было нелегкое, так как за пальмовыми листьями приходилось влезать на дерево и срезать их сухие черенки кинжалом. Но я радовался работе, так как она .отвлекала меня от мыслей. Когда крыша была надежно покрыта новым слоем пальмовых листьев, я совершил обряд омовения у родника и отправился к Нанди.

У хижины Сомасундарама толпился народ. Крестьяне молча расступились и пропустили меня. Я вошел в сизый сумрак. Перед глиняным богом курились благовонные палочки, и ярче обычного сиял огонек в плошке с маслом. Посреди хижины на циновке лежал сам глава общины с мокрой повязкой на голове. На коленях перед ним сидели жена и Нанди. Лица у обеих были залиты слезами. Супруга громко причитала:

— Почему у меня такая злая карма? Лучше б мне родиться презреннейшей из рабынь, чем на старости лет сносить такое… В уме ли ты, корми лец семьи?

Увидев меня, Сомасундарам чуть приподнялся, приложив руки ко лбу в знак приветствия. Я сел, скрестив ноги, на циновку рядом с ним.