Модильяни - Кристиан Паризо

В декабре того же 1906 года недавно приехавшие в Париж Ансельмо Буччи и двое его друзей, художник Леонардо Дюдревиль с писателем и скульптором Марио Буджелли, на углу бульвара Сен-Жермен и улицы Святых Отцов в витрине магазинчика «Арт Галлери», принадлежавшего англичанке Лоре Уайлде, примечают новинку: три маленьких портрета — женские лица, почти бескровные и похожие на галлюцинацию, причем выполненные чуть ли не монохромно, очень негусто наложенной медянкой. Заинтригованные, они вошли и спросили, кто написал эти картины, и им ответили: «Художник с Монмартра, некто Модильяни, он оставил их в качестве залога».

Итальянцы тотчас решили подняться на Холмик и отыскать своего земляка из Ливорно. В тот же день, разузнав, где он остановился, они находят Амедео в «Отель Бускара» близ площади Тертр: это маленький отельчик с рестораном на углу улиц Норвен и Мон-Сени. Гарсон вызывает Модильяни, и тот спускается по узенькой очень крутой лестнице, он взлохмачен, смущен, но пытается улыбаться, обнажая на зависть белые зубы.

— С кем имею честь? — спрашивает Амедео тоном, в котором легко читается неприязнь к непрошеным визитерам, кто бы они ни были.

— Мы итальянцы, мы видели ваши работы в Сен-Жермен и…

Но Амедео уже слегка навеселе, он обрывает Буччи на полуслове и начинает что-то бубнить про хозяина гостиницы:

— Этот паршивец конфисковал у меня все картины и кисти, потому что я ему не заплатил, но… но я не заплатил из-за потолка… только поэтому…

Из его сбивчивых пояснений можно понять, что он снял здесь комнату, с потолка которой прямо на него во время сна упал пласт известки и легко поранил, но, конечно, прежде всего страшно перепугал. Затем Модильяни наконец решает поинтересоваться, кто перед ним, а узнав это, говорит не слишком любезно:

— Так, значит, вы — художники? В итальянской живописи сейчас нет ничего путного, я там везде побывал и нашел только одного настоящего: это Оскар Гилья, больше никого. А здесь есть Матисс, Пикассо и еще немало настоящих мастеров.

Несмотря на такой, надо признать, малость грубоватый прием, Амедео потом часто встречался с этой троицей итальянцев в кафе «Вашет», что в Латинском квартале. Они туда приходили послушать джаз и порисовать. На одном из его рисунков, выполненных быстрыми размашистыми штрихами, запечатлен сидящий в этом кафе Марио Буджелли, философ, публицист, литератор и скульптор из Сицилии.

В своей книге «Модильяни с натуры» («Modigliani dal vero») Ансельмо Буччи признается: «У меня есть листок с его собственноручным рисунком, набросанным с лету, он подписан и имеет посвящение; чудесный портрет в обычной манере, без удлиненной шеи и щек, горящих, словно от пощечины; рисунки вылетали тогда из-под его руки так легко, словно ею водил ангел». А Жанна Модильяни потом прокомментирует: если хорошенько присмотреться к рисунку, заметно, что этим добрым ангелом был Тулуз-Лотрек.

Живопись самого Буччи в те времена была отмечена высокой печатью импрессионизма: он писал великолепные пейзажи и прекрасные портреты, к последним принадлежит портрет Марио Буджелли, фигурирующий в одном из его альбомов 1907 года, где тот сидит, окруженный женскими лицами в широкополых шляпах на фоне виолончелистки и каких-то дам за соседними столиками; кстати, там есть надпись справа карандашом: «В кафе „Вашет“, с Модильяни».

Как и Модильяни, Буччи обосновывается на Монмартре. Он вместе с Джино Северини снимает мастерскую на улице Баллю, в доме 36. Очень скоро они тоже становятся завсегдатаями «Бойкого кролика», куда ходит Амедео, как, впрочем, и остальная местная богема. Зимой они набиваются толпой в это заведение из двух маленьких комнат перед стойкой, где стены увешаны картинами молодых художников, в том числе и Пикассо. А летом они сидят на террасе и рассуждают о фовизме, о новой поэтике художественного языка. Там уже и речи нет о каком-то настроении, об игре света и тени в импрессионистском духе, все теперь толкуют о ритмах, объемах, трехмерных пространствах, о цвете и рисунке как таковых, а не о передаче действительного либо воображаемого состояния предмета изображения.

Старая таверна, открывшая свои двери в 1860 году на углу улицы Соль, напротив кладбища Сен-Венсан, сначала называлась «На воровской сходке», а затем «Кабаре убийц». В 1875 году карикатурист Андре Жиль придумал для нее вывеску, изображавшую выпрыгивавшего из кастрюли кролика в кепчонке, какую обычно носили монмартрские сорванцы. Завсегдатаи сходились туда, привычно говоря, что идут к «Жилеву кролику» (это произносилось как «Лапен-а-Жиль»). В 1886 году заведение купила бывшая танцовщица канкана мамаша Адель, она было переименовала таверну в кафе «Моя деревенька». Но кролик с вывески имел, видимо, дубленую шкуру, его ничем нельзя было пронять: и местные жители по-прежнему твердили, что отправляются к нему, хотя в их представлении название слегка изменилось: о Жиле все успели забыть и привычка вела их теперь к «Лапен ажиль» — к «Бойкому кролику». В 1902–1903 годах кафе перекупает шансонье Аристид Брюан, чтобы предотвратить снос здания, и поручает управление им шустрому бретонцу с Монмартра Фредерику Жерару по прозвищу Фреде, бывшему торговцу рыбой, делавшему тогда свои первые шаги на этом благородном поприще за паршивенькой буфетной стойкой в забегаловке «Зют» на площади Жан-Батист-Клеман.

В 1907 году Монмартрский холм совсем не походит на остальные столичные кварталы. Он еще сохраняет некоторые сельские атрибуты: мельницы, пекарни, прачечные. Волны роскоши предыдущей эпохи, прозванной Прекрасной, ее деловой жизнеустроительный азарт обошли это место стороной. По улочкам, каждая из которых ведет к строящейся Сакре-Кёр, гуляет строптивый ветерок, идущий еще от Коммуны. Бедное (читай: нищее) население еле сводит концы с концами, пренебрегая общепринятыми правилами. Да, это бедняки, но влюбленные в собственную свободу, они гордо лелеют свое первозданное фрондерство и, как поется в популярной песенке:

Вечерней поройВокруг «Ша Нуар»Под ясной лунойТопчут тротуар.

Став, как он пишет Оскару Гилья, игрушкой «слишком сильных энергий», возникающих и исчезающих по собственному произволу, Амедео, не способный мерить себя общей меркой, но и не готовый пока проявить с должным блеском собственную оригинальность при том, что он все еще колеблется между скульптурой и живописью, без особого доверия относится к новым тенденциям, которые, однако, займут свое место среди самых крупных движений в истории мирового искусства. Равно не приемля экспрессионизма, фовизма, кубизма, он влачит дни и ночи, терзаясь неопределенностью и хроническим недовольством собою.

И вот вокруг железной печурки папаши Фреде сидят и стоят, сгрудившись, художники, скульпторы, писатели, поэты, художественные критики, согревая тело и душу стаканчиком абсента и взаимной дружбой. По вечерам папаша Фреде снимает пиджак, оставаясь в бархатных штанах, толстенных носках и кожаных башмаках, обматывает шею большим красным шарфом, а на голову водружает шерстяной колпак, сует в рот набитую трубку, берет в руки гитару и затягивает те песни, что звучали на Монмартре в прежние годы. А если замечает, что сегодня кто-то еще больше, чем всегда, удручен привычным безденежьем, то начинает петь специально для него, предварительно возгласив: «Для нашего товарища, который уж совсем тонет и пускает пузыри! Прибегнем к вернейшему средству: к искусству». Когда же старик, умаявшись за день, отставляет инструмент в сторону, гитару перехватывает писатель и поэт Франсис Карко, заводя что-нибудь из репертуара певшего в монмартрских кафе Феликса Майоля, чьи песенки тогда имели большой успех.

«Разумеется, критической въедливости по отношению друг к другу и тайных интриг в „Кролике“ было не занимать, когда Модильяни, да и я сам хаживали туда, — напишет потом Джино Северини. — Мы оба, карикатурист Джино Бальдо, а также Ансельмо Буччи (ему-то симпатизировали все), были дружески приняты некоторыми, особенно Дараньесом и Максом Жакобом, другие же отнеслись к нам равнодушно, а то и несколько враждебно».

Художники часто бывали и в забегаловке папаши Озона, называвшейся «Дети Холмика» и расположенной как раз напротив «Плавучей прачечной», на углу улиц Трех Братьев и Равиньян, — там можно было поесть за гроши. Однажды художественному критику Морису Рейналю, писавшему для «Жиль Блаза», пришло на ум заставить каждого из владеющих кистью завсегдатаев что-нибудь нарисовать там на стенах.

— Согласен, — разрешил папаша Озон, — но только без итальянцев, их не хочу.

Итальянские художники тогда были представлены Джино Северини, Марио Буджелли, Леонардо Дюдревилем, Ансельмо Буччи, иллюстратором Джино Бальдо и, естественно, Амедео. Кроме них, там были испанцы Пабло Пикассо, Хуан Грис, Аугусто Аджеро, Маноло. Захаживал туда и грек Деметриус Галанис, в котором Андре Мальро, предприимчивый и хваткий юноша, толковавший об искусстве, в 1921 году узрел «нового Джотто», и голландец Кес Ван Донген, и, конечно, там были французы: Гастон Дюшан, работавший под псевдонимом Жак Вийон, брат Марселя Дюшана, тоже художника, и Реймона, скульптора, известного под именем Дюшан-Вийон, а также Фернан Бюзон, Морис Рейналь, Макс Жакоб, Жан Габриель Дараньес. Рейналь не видел причин отказывать итальянцам, а потому оставил свой план неосуществленным.