Модильяни - Кристиан Паризо

На этот раз Амедео обосновался в маленькой — около полусотни квадратных метров — мастерской, расположенной в полуподвале на уровне канала и выходящей на Кампьелло-Чентопьерре. Он, как гид, водит приятеля по городу, показывает ему галереи, музеи, знакомит с шедеврами старых мастеров. Они обмениваются впечатлениями. Но Амедео в силу сугубой цельности натуры и идеалистической категоричности не выносит точек зрения, не совпадающих с его собственной, поэтому споры становятся все горячее, порой переходя в ссоры.

Он начинает проявлять раздражительность. Так, однажды вечером в кафе «Флориан» друзья встречают еще двух уроженцев Тосканы: живописца Плинио Номеллини и композитора Джакомо Пуччини, очень радостного оттого, что в Театро Гранде де Брешиа только что с триумфом пошла его опера «Мадам Баттерфляй». Когда речь зашла об опере, Амедео пожелал сделать какой-то набросок синим карандашом на программке с либретто, так сказать, привнести кое-что и от себя. Но вероятно, в тот вечер собеседники немного увлеклись, обмывая успех Пуччини. В хмельной эйфории Номеллини, тоже уроженец Ливорно, желая сострить, заметил землякам, что таким молодым провинциалам, как они, небезопасно слоняться поздно вечером по венецианским улочкам, можно вляпаться в историю. Амедео не терпел, когда его называли провинциалом. Он прицепился к этой, по сути, безобидной шутке, разъярился, перешел на оскорбления и угрозы, и все бы кончилось рукопашной, не вмешайся вовремя гарсон. Уже не «совпадая по фазе» со своими приятелями, он начинает смотреть на них другими глазами и порой ведет себя не слишком предупредительно. Поиски новой художественной формы держат его в постоянном напряжении. В попытках докопаться до эстетической и философской сути собственных начинаний он выматывается так, что начинает терять почву под ногами. Луэлин Ллойд, имевший случай видеться с ним в Венеции, спустя несколько лет расскажет:

«Когда я жил в Венеции, занимаясь по нескольку часов ежедневно, но не в академии, а в музее и все остальное время — на городских улочках, я встретил Модильяни на площади Сан-Марко. Он тотчас принялся говорить о своих проблемах с формой и цветом, переходя от искусства к философии и от философии к эстетике. А день был прекрасный, площадь выглядела чудо как хорошо, вокруг нас ворковали голуби, шарфики венецианок колыхались под ветерком, что дул с лагуны. Я не мог дальше все это выслушивать и расстался с ним. Он наверняка подумал, что я невежда, необразованный, поверхностный, пустоголовый. Я же, вырвавшись на свободу, утешал себя, разглядывая оранжевый от солнца парус рыбачьей лодки, раздувшийся под ветром на виду Славянской набережной».

ЗОВ ПАРИЖА

В 1905 году, в то время как перед Луэлином Ллойдом впервые открылись двери бьеннале (приняли два его пейзажа: «Marina» — «Марина» и «Paese» — «Сельский вид»), а перед Оскаром Гилья эти двери растворились во второй раз (экспонируются два его полотна: «Mogli» — «Супруга» и «L’Ava» — «Предок»), в душе Амедео разгорается жгучее желание повидать Париж.

Он очень восхищался рисунками Тулуз-Лотрека в сатирическом еженедельнике «Смех», имевшем широкое хождение в Италии в 1895–1900 годы. Его линии — четкие, легкие, сразу врезающиеся в память — чисто проступали под ярким, иногда даже едким цветом иллюстрации, скорее намазанным, нежели наложенным; его вдохновение, питаемое завсегдатаями публичных домов и кабаре, словно эхом, откликалось в мечтаньях Амедео о новой манере. Если верить Фабио Мауроннеру, делившему с ним в ту пору общую прихожую, объединявшую две смежные мастерские в квартале Дорсодуро около церкви Святого Себастьяна и могилы Веронезе, «он проводил вечера напролет в самых заштатных борделях и возвращался оттуда под утро; по его словам, там он прошел лучшую школу, нежели во всех академиях. У меня был случай показать ему брошюрки критика Витторио Пика „Заметки об альбомах и отдельных оттисках“, первое и, пожалуй, единственное исследование итальянца о современных мастерах литографии и рисовальщиках. Они произвели на него чрезвычайное впечатление, он даже заявил, что уедет из Венеции в Париж, чтобы узнать поближе художников, которые его более всего заинтересовали, особенно Тулуз-Лотрека».

А еще юного Модильяни очень влек к себе венский Сецессион, что по нынешним временам звучало бы как Дворец модернизма. Его девиз: «Каждому времени — свое искусство, каждому искусству — своя свобода», выбитый над входом стилизованными готическими буквами, точка в точку совпадал с тем, что чувствовал Амедео.

Но среди его венецианских знакомых были два человека, которые чаще других заводили разговор о Париже: Арденго Соффичи и Мануэль Ортис де Сарате.

Соффичи, тосканец, как и сам Модильяни, к тому же учившийся, подобно ему, у Джованни Фаттори во Флоренции, оказался первым из ливорнских художников, поехавшим во французскую столицу и открывшим для себя живопись Поля Сезанна; затем он снова поселился там и прожил семь лет — с 1900-го по 1907-й. Соффичи рассказывал Амедео о «Плавучей прачечной» — доме, связанном с творчеством Пикассо и окружавших его представителей нового искусства; а также о первом Осеннем салоне, открывшем двери в подвалах Пти-Пале, о Салоне независимых художников, чей принцип «Ни жюри, ни премий»; все это свидетельствовало о повсеместно распространившемся новом образе мысли, далеком от торгашества и уступок былым условностям.

«Придя в „Улей“, — рассказывал Соффичи, описывая Амедео нравы этой колонии художников-эмигрантов на Монпарнасе, — я увидел настоящую артистическую богему, людей всех возрастов, французов, скандинавов, русских, англичан, американцев, скульпторов и музыкантов из Германии, итальянских спецов по гипсовым отливкам, граверов, изготовителей фальшивых готических статуэток, авантюристов с Балкан, из Южной Америки и с Ближнего Востока. В этом караван-сарае у меня большая мастерская на мансарде с порядочным куском застекленной крыши и с антресолями. А начинал я с остова железной кровати без матраса, с доски, положенной на козлы и заменяющей стол, мольберта, пары стульев и чугунной печурки. Да мне для работы ничего другого и не надо было, так что я сразу взялся за дело».

В 1902 году рисунки и гравюры на дереве Арденго Соффичи публиковались в журнале «Перо». Он работал также для «Жиль Блаза» со Стейнленом, для «Смеха» и «Улыбки» с Тулуз-Лотреком, в «Доходном местечке» с Риччотто Кануло, выпускавшим и свой журнал «Монжуа», а также журнальчик для итальянцев в Париже «Итальянское пробуждение»; он был первым, кто присвоил (в 1912 году!) кинематографу ранг «седьмого искусства». В любимой литераторами брассри с романтическим названием «Клозери-де-лила», что можно перевести как «Сирень в палисаднике», он встречался с Гийомом Аполлинером, Пабло Пикассо, Жоржем Браком, Полем Фором.

«А с Ядвигой (баронессой Элен фон Эттинген) мы писали натюрморты, цветы, наброски портретов и читали романы о любви, при этом целуясь. Она привносит в мое творчество поэтический аромат своей души, тела и мехов. Я никогда ее не разлюблю. Именно ей я обязан лучшим в душе и характере, обязан всем, всем. Я уже давно, давно понял: Ядвига — одна из тех роковых женщин, что описаны в поэмах Пушкина и Лермонтова, в романах Достоевского и других русских писателей, она из породы голубок и царственных тигров, ангелов и демонов, таких ласковых, таких невинных и одновременно совершенно безжалостных, распутных, лживых, способных на измену и предательство — на все, что есть доброго и злого в человеческой натуре»…

Своими рассказами Соффичи давал пищу мечтам Амедео о некоем гостеприимном городе художников, готовом раскрыть объятья, словно верная возлюбленная, укачивая сладостными напевами, поддерживая вдохновляющим примером своих литературных героев. Песнь сирен раздавалась так близко, что впору потерять голову.

Второй, Мануэль Ортис де Сарате, чилиец, рожденный в окрестностях озера Комо во время европейского турне своего отца, известного композитора и пианиста, тоже побывал в Париже; он, подобно Амедео, охотно бахвалился своим предком Спинозой, а также упирал на родство с конквистадорами. По крайней мере, забавляясь, представлялся так: «Мануэль Ортис де Сарате Пинто Каррера и Каркаваль, потомок одной их славнейших эпох в нашей истории, ведущий свой род от мифических героев и принцесс, наследник соратников великого Писсарро, завоевателя Чили и Перу».

Растравляя страсть Амедео ко всему созданному французской культурой, в частности к поэзии Бодлера, Арденго Соффичи и Ортис де Сарате рассказывали ему о Париже, этом гигантском тигле, где бурлит все мировое искусство и получается сплав, легированный щедрой порцией свободы. Оба расточали хвалы живописи Сезанна, произведшего подлинную революцию в искусстве писать маслом. А еще у них часто заходила речь о первых шагах тех, чьи имена заполняли посвященные художникам журналы того времени: они толковали о Дега, Ренуаре, Моне, Сислее, Тулуз-Лотреке, Гогене, Ван Гоге, да и о Сезанне тоже — вот уж кто мог послужить примером художника, которому еще при жизни была уготована громкая слава! Создавалось впечатление, что эти первые шаги безвестных талантов, часто трудные, довольно быстро увенчивались успехом.