Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 14 - Вальтер Скотт

— Ах, ваша светлость обладает таким магическим очарованием, что его излучают даже стены вашего дворца. Как говорится в священном писании, Исход, глава первая, стих седьмой: «Оно липнет к стенам и к косякам дверей».

— Вы слишком пристрастны, миссис Даулес, — сказал герцог Бакингем.

— Это чистая правда, — возразила старуха. — Пусть меня назовут паршивой овцой в стаде, если эта барышня не изменилась даже в наружности с тех пор, как переступила порог вашего дома. Мне кажется, она стала легче, воздушней, тоньше, — я не могу хорошенько объяснить, но перемена есть. Впрочем, вашей светлости известно, что я так же стара, как предана вам, и становлюсь слаба глазами.

— Особенно когда промываете их из чаши с канарским, миссис Даулес, — пошутил герцог; ему было хорошо известно, что трезвенность не входит в число добродетелей старой дамы.

— Канарским? Неужели ваша светлость действительно полагает, что я промываю глаза Канарским? — спросила оскорбленная матрона. — А я-то думала, что милорд знает меня лучше.

— Прошу прощения, — сказал герцог, с досадой освобождаясь от пальцев миссис Даулес, которая в порыве оскорбленной невинности вцепилась в его рукав. — Прошу прощения. Вы подошли ближе, и теперь я вижу, что ошибся: мне следовало бы сказать — нантским коньяком, а не Канарским.

С этими словами Бакингем вошел во внутренние комнаты, убранные с неслыханной роскошью.

«Впрочем, старуха права, — думал гордый владелец великолепных покоев. — Сельская Филлида легко может смириться с такой клеткой, даже если нет птицелова, который приманивал бы ее дудочкой. Но где же наша нимфа? Неужели она, как отчаявшийся комендант крепости, сразу отступила в свою цитадель, то есть в спальню, не сделав даже попытки оборонять внешние укрепления?»

Герцог прошел переднюю и маленькую столовую, обставленную мебелью редкостной выделки и увешанную превосходными картинами художников венецианской школы. За ними находилась комната для приемов, отделанная еще более изысканно. Окна были затемнены цветными витражами таких густых и богатых тонов, что проникавшие в комнату полуденные лучи солнца казались отблеском вечерней зари и, по прославленному выражению поэта, «учили свет прикрываться тьмой».

Страсти и вожделения Бакингема так часто, так охотно и с такой готовностью удовлетворялись, что он уже не находил радости даже в тех удовольствиях, стремиться к которым было делом его жизни. Потасканный сластолюбец подобен пресыщенному эпикурейцу — ничто уже не возбуждает его желаний, и это само по себе становится наказанием за неумеренность. Однако новшество всегда несет в себе очарование, а неопределенность — и того больше.

Герцог не знал, как примет его пленница, не знал, отчего произошла в ней внезапная перемена; кроме того, такая девушка, как Алиса Бриджнорт — насколько можно было судить по описаниям, — вероятно, будет вести себя в подобном положении иначе, нежели другие, и все это весьма занимало Бакингема. Сам он не испытывал при этом ни малейшего волнения, какое охватывает даже самого грубого человека, когда он идет на свидание с женщиной, которой хочет понравиться, и, разумеется, никакого возвышенного чувства любви, желания и благоговейного трепета, обуревающих влюбленного с более тонкой душой. Он, как говорят французы, был слишком blase [90] в молодости, чтобы сейчас испытывать страстное нетерпение первого, а тем более нежные восторги второго. Это чувство пресыщения и недовольства тем сильнее, что сластолюбец не может отказаться от погони за наслаждениями, которыми он уже сыт по горло, и должен вести прежний образ жизни хотя бы ради поддержания репутации или просто по привычке, забыв покой, усталость, пренебрегая опасностью в ничуть не интересуясь конечным результатом своих усилий.

Поэтому Бакингем, желая поддержать свою репутацию героя любовных интриг, счел необходимым с притворным пылом ухаживать за Алисой Бриджнорт. Отворяя дверь во внутренние покои, он на секунду остановился, чтобы решить, что более подходит к случаю: язык страсти или только светской галантности? И тут он услышал мелодию, искусно исполняемую на лютне, и еще более чарующие звуки женского голоса, который в импровизированной песне словно соперничал с серебристым звучанием инструмента.

«Девица, получившая такое воспитание, — подумал герцог, — и неглупая, как говорят, хотя и выросла в деревне, будет смеяться над напыщенными речами Орундейта. Тебе, Бакингем, больше подойдет роль Доримонта; она принесет победу, да она и легче».

Рассуждая таким образом, он вошел в комнату с легкостью и изяществом, присущим веселым придворным, среди которых он блистал, и приблизился к прелестной пленнице. Она сидела у стола, заваленного книгами и нотами, неподалеку от большого полуотворенного окна с цветным витражом; неяркий свет разливался по комнате, украшенной превосходными гобеленами, тончайшим фарфором и огромными зеркалами. Королевский будуар для новобрачной не мог быть обставлен с большим великолепием.

Роскошный костюм пленницы соответствовал убранству комнаты. В нем приметен был восточный вкус, который ввела тогда в моду восхитительная Роксалана. Из-под широких шаровар богато расшитого голубого атласа виднелась лишь грациозная ножка. Все остальное было окутано длинным покрывалом из серебристого газа, который, подобно легкому туману, заволакивающему прелестный ландшафт, заставляет вас угадывать его скрытую красоту и воображать, быть может, больше, чем таится под ним. Сквозь покрывало едва виднелись другие части ее наряда: яркий тюрбан и роскошный кафтан, также в восточном вкусе. Весь ее костюм свидетельствовал о некотором кокетстве красавицы, которая ожидает знатного посетителя, и Бакингем улыбнулся про себя, вспоминая, как Кристиан уверял его в невинности и простодушии своей племянницы.

Он подошел к даме en cavalier [91], вполне уверенный, что ему достаточно будет признать свою вину, чтобы получить прощение.

— Прекрасная мисс Алиса, — сказал он, — я знаю, что должен просить у вас прощения за неуместное усердие моих слуг: видя вас одну, беззащитную во время уличной драки, они взяли на себя смелость привести вас в дом человека, который скорее отдаст жизнь, чем доставит вам хоть минуту тревоги. Но виновен ли я в том, что мои люди сочли необходимым вмешаться ради вашей безопасности и, зная, что я не могу не принять в вас участие, задержать вас до моего возвращения, чтобы я самолично мог исполнить ваши приказания?

— Вы не слишком торопились, милорд, — ответила дама. — Я уже два дня здесь, в плену, забыта и оставлена под надзором слуг.