Крушение империи - Михаил Козаков

«Жена моя изнервничалась от всех этих дрязг, и доктор… заявлял неоднократно, что не ручается, что не будет воспаления мозга… — вздыхала Ириша, читая эти строки, — … но и купанья ей нисколько не помогут, так как ее преследуют ежедневные заботы и призрак неизбежной конечной катастрофы… а летняя одежда детей ниже пролетарского уровня».

И она живо, со всеми подробностями рисовала себе все семейные бедствия великого человека, обещая самой себе так же внимательно и усердно ознакомиться когда-нибудь с его историко-философскими доктринами.

И, думая так, она вспоминала, что ей предстоит вскоре зачет по истории экономических учений — предмет для нее скучный, профессор, лысый, с желтой ассирийской бородой, читает не менее скучно, что хорошо было бы жить сейчас в одной квартире с Сергеем, призвать его на помощь, и тогда все эти проклятые меркантилисты, физиократы и представители классической школы, все эти непонятные Кольбер и Серра, Франсуа Кэнэ и Тюрго, Давид Юм и Адам Смит с их сложными трудами быстро улеглись бы в ее памяти…

— Ирина! А вам нравится моя поэма? — спросил ее Салазкин. — Только правду!

— Нравится поэма… честное слово! — чистосердечно сказала Ириша. — Стихи нравятся, а содержание…

— Что содержание? — нахмурился Салазкин, и, увидя неожиданную союзницу, закивала дружелюбно Мария Эдуардовна.

— Я не хотела бы быть на месте вашего героя, Женя… Я не хочу лишаться сна! — простодушно запротестовала Ириша. — Отнимите у человека надежду на сон, и он сделается самым несчастным существом на земле. Да ведь это самое питательное блюдо на пиру природы, — вспомните эти слова, Женя!

Ей с трудом давался «Капитал», но процитировать сейчас хорошо знакомого Шекспира или других классиков она могла легко.

— Баю-баюшки-баю… — ласково поглаживал ее голову и шутил Ваулин.

«Я не очень глупая? Нет?» — смущенно засматривала она в его глаза, и они отвечали ей на многое, многое…

А часы показывали неумолимо приближение ночи, — надо было кончать разговоры, прощаться.

— Если сможешь, — завтра?.. — спрашивал он в прихожей.

— Ну, конечно! — обещала Ириша прийти.

—. И к Ляльке, может быть, успеешь? Спасибо тебе.

— Все будет сделано, товарищ Емелин! — по-солдатски приставила она руку к шапочке и засмеялась.

«Емелин» — под этой новой фамилией, значившейся в «железке», он прописался на Николаевской.

Но завтра ей не удалось прийти к нему, а на следующий день их свидание уже стало невозможно.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Приходится покинуть Петроград

Сергей Леонидович уцелел случайно: будь он в этот час дома, на Николаевской, и не задержись до поздней ночи за городом, где происходила вчера встреча членов ПК, — быть бы и ему арестованным.

В полночь пришла полиция, забрала студента Салазкина и его «жену», шрифт и все приспособления подпольной типографии.

Обо всем этом «товарищ Емелин» просил немедленно сообщить, и, как видит Ирина Львовна, все выполнено. Хочет ли она в свою очередь передать что-либо «товарищу Емелину»? Как только представится возможность, он, доктор, это сделает…

Сидя в зубоврачебном кресле в приемном кабинете доктора Сокальского, Ириша с дрожью слушала его негромкий, монотонный голос.

— Теперь вы понимаете, почему я позвонил вам и попросил приехать? Вы не удивились сразу?.. Вы можете застонать? Пожалуйста, раз-другой, как будто бы вам больно. На всякий случай: у меня в гостиной еще три пациента — настоящих! — так пусть слышат, — деловито говорил доктор.

— А-а-а-а!.. — протяжно вздохнула Ириша, получив счастливую возможность выразить испытываемую ею боль от полученного известия. Но при всем том она не могла скрыть как счастлива, что арестован не Сергей. — А-а-а… — весело звучал ее голос.

— Вот так, хорошо… Через минуту еще раз прорепетируйте, пожалуйста, — подсказывал он, и ей невольно стало уже смешно. — Подумайте, что вы хотите передать вашему другу, Ирина Львовну Рот можете пока закрыть: никто сюда не смотрит, — все тем же вялым тоном, без тени улыбки сказал Сокальский.

Войдя в роль пациентки, Ириша, откинувшись на подголовник кресла, минуту сидела с покорно открытым ртом, — сейчас она прикусила губу, чтобы вдруг не прыснуть от хохота.

«Боже мой, какая дура… Чего мне смешно стало? Плакать надо», — через секунду укоряла она себя, и ей казалось уже, что доктор, который мог бы улыбнуться, видя ее глупо открытый рот, не улыбался только потому, что она была неприятна ему своим легкомысленным поведением, что этот серьезный пожилой человек в старомодном пенсне, явно связанный с революционной организацией и столько делающий для нее, недоверчив к ней, Ирише, и, вероятно, даже презирает ее и потому смотрит сейчас вбок, в окно.

— Простите меня, — прошептала она.

— За что? — повернул к ней остриженную ежиком, седеющую голову доктор Сокальский, и она увидела в его круглых голубиных глазах неподдельное удивление.

— Я ошиблась… я не то хотела сказать, доктор, — пробормотала она. — Передайте Емелину, — уже твердо сказала Ириша, — пусть побережет себя. Может быть, ему следует на время куда-нибудь уехать… Я так боюсь за него. Ведь его затравят здесь, доктор! Пусть друзья его подумают об этом.

Она и не предполагала в тот момент, насколько совпал от сердца шедший совет с трезво принятым решением ПК о Ваулине.

Было постановлено, чтобы он скрылся из столицы недели на две, ибо ясно было, что охранка какими-то путями все время идет по его следам и провал на Николаевской, больно ударивший организацию, тесно связан с этим. Товарищу Шведу надо было выйти из полосы слежки, ему нужно было устроить в Петербурге «прочную», хорошо законспирированную квартиру, а последнее не так легко было сделать в короткий срок. Уехать следовало подальше, пожить среди людей, которые не вызывали бы пристального внимания полиции, да и сами не обнаруживали бы особого любопытства к появлению незнакомого доселе человека.

Об ожидающемся отъезде Ваулина Ириша узнала во второе свое посещение зубоврачебного кабинета на Гусевом: об этом просил сообщить ей Сергей Леонидович. Он еще не знал точно, куда отправится: в Тулу, Курск или Киев, где у него есть знакомые («Явки!» — сообразила Ириша), но как только выяснится, он даст ей знать об этом.

О, теперь она знает, что передать ему, что сделает она сама!

Если «Емелину» удобен Киев, пусть отправляется именно туда: она поедет с ним, она облегчит ему пребывание там, она поможет всем, что будет в ее силах… Доктор! Она умоляет непременно, непременно сказать о том «Емелину»!

Дома она стала готовить почву для своего отъезда «на недельку» в гости к дяде Жоржу. Она ждала возражений, подробных расспросов, почему вдруг сейчас захотелось ей ехать в Киев, но Софья Даниловна, переглянувшись с мужем, ласково одобрила намерение дочери.

— Надо встряхнуться, надо встряхнуться, курсисточка моя! — обнимал ее за плечи Лев Павлович и, думая, что Ириша ничего не замечает, подмигивал — больше, чем следует, — жене.

Он был очень занят эти дни. Жизнь протекала в Таврическом дворце, в думских кулуарах, до поздней ночи — в заседаниях на квартирах политических единомышленников. Не хватало времени вести даже свой политический дневник, а уж о семейных делах — подумать некогда…

Кто-то из друзей предрекал, что вот вызвали теперь духов из бутылки, с которыми, может быть, и не справиться:

— Глядите, страна уже скоро будет слушать тех, кто левей, а не нас!

Но Лев Павлович этого почти еще не замечал и, главное, — не особенно верил в это.

Вчера явились в Думу военный и морской министры, Шуваев и Григорович. Они произнесли короткие, «воинские» речи, смысл которых, в общем, сводился к тому, что русского солдата мало убить — надо еще повалить, как говорил еще до них давненько прусский король, — они благодарили «народных представителей» за поддержку армии и флота. Это было неожиданно, потому что ложа правительства была демонстративно пуста.

Когда министры спустились в зал, их окружили депутаты и провожали до дверей аплодисментами. Шуваев оказался среди карабаевской фракции и, пожимая руку Милюкову, говорил:

— Благодарю вас, господин депутат!

Марков второй грозился донести на министра царю, — он кричал, вскочив на кресло, и в этот момент, больше чем когда-либо, похож был (а сходство необычайное было!) на Петра Первого в гневе. Над ним подшучивали потому.

У Родзянко после милюковской речи были крупные неприятности. Наседал Штюрмер, требовавший решительных мер против депутата, «позволившего себе упомянуть в недопустимом сопоставлении имя ее императорского величества, государыни императрицы Александры Федоровны», за что «эта речь может стать предметом судебного разбирательства». Писал о том же вислоухий рамоли Фредерикс, напомнивший председателю Думы, что он носит звание камергера двора, но упершийся Родзянко, мстивший за то, что ему не разрешили недавно приехать в Ставку, отверг домогательства министров.