Крушение империи - Михаил Козаков

В другое время он никогда бы так не разговаривал с матерью: не своими собственными, а ее словами и интонациями… Но подобно тому как русский, говоря с иностранцем, плохо знающим его язык, невольно и сам начинает коверкать слова, думая, быть может, что так лучше его поймут, так и Ваулин сейчас, экономя время и желая, чтобы матери все было понятно и ничто бы не вызывало сомнений и потому не огорчало старуху, — упрощал донельзя разговор с ней.

— А как жить думаете? — допрашивала она, не стесняясь присутствия Шуры.

— Хорошо, думаем, — улыбнулся Сергей Леонидович.

— Я не про то. Разве жизнь это у тебя? Волк травленый и тому легче!

— Эй, пей, пей-гуляй, наша жизнь — копейка! — пробовал отшутиться он. В самом деле, не говорить же сейчас о том, что и сам всерьез не мог еще разрешить, что не раз порождало немалые, тревожные раздумья?

— Не балагурь, Сереженька, — неожиданно строго, как показалось ему, сказала Екатерина Львовна. — Не мальчик… вон, височки сединой подкрашены!

— Это же не от старости! — заступилась Шура.

— А я сказала: от старости? Возраст его лучше других знаю. То-то и оно, дорогие мои. От страдательной жизни, от мучений, от непосилья биться за других. Разве я такая дура уже, не понимаю? Покойный Иван Никанорыч (она говорила о втором муже), когда переехали в город, всегда говорил мне о Сереже: растет, Катерина, самый что ни на есть революционер. Посмотришь, Катерина… Так оно и вышло, — рассказывала она девушке.

— Вы должны гордиться этим! — вспыльчиво ответила та.

— И горжусь! — сказала старуха. — Сама понимаю. Мученик ты у меня, Сергей.

И в том, что назвала его сейчас полным именем, Ваулин увидел не только обычное обращение к себе, — нет, признание его, Ваулина, матерью. Впрочем, он и раньше в этом не сомневался: она никогда не порицала его за революционные убеждения.

Но ему показалось, что мать начинает вдруг его славословить, ставить на ходули, как склонны делать это все матери в отношении своих детей, что это нехорошо, а сейчас, в присутствии такой же, как и он, революционерки, курсистки Шуры — вдвойне нехорошо, — по-обывательски звучит все, — и он досадливо сказал:

— Перестань, мать., перестань. Мы не святые и в мученики не напрашиваемся. Правда, Шура?

— Да ты не один: я обо всех вас говорю! — сообразила, как ответить, Екатерина Львовна. — Когда же теперь увидимся, Сереженька? — переменила она тему разговора, видя, что он взялся за шляпу.

Ему было трудно ответить на этот вопрос, и он, вздохнув, пожал только плечами.

Часы показывали без четверти двенадцать, — пора было уходить.

— Постой! — вдруг вспомнила о чем-то мать. — Возьми ты одежду свою!

Она открыла сундучок и вытащила оттуда его костюм и пальто. Сергей Леонидович обрадовался в душе своим вещам.

— Берегла. Хотела с Иринкой передать, да запамятовала в последнюю минуту. Ты уж прости, Сереженька.

«Я даже не спросил как следует, на какие средства они живут, — упрекнул себя Ваулин. — С лета ничего не давал им! Продала бы лучше все эти вещи!»

Он высказал свою мысль вслух. Мать и Шура переглянулись.

— Не беспокойтесь, — сказала девушка. — Кое-что Екатерина Львовна продала… деньги были, а кроме того… — Она замялась, покраснела, но потом, быстро овладев собой, добавила: — Наша студенческая группа знает, что она делает, Сергей Леонидович!

Он понял, пожал ей руку.

— Говорят, среди наших провалы? — шепнула она. — Ириша с вами едет… счастливая Иришка.

— Будьте и вы осторожны, слышите? — назидательно сказал Ваулин. — Впереди еще будут большие дела, уверяю вас. Приеду — увидимся, Шура.

— Не забудьте про меня, — просила она, заглядывая в его лицо влажными миндалевидными глазами. — Я хочу настоящей работы.

— Будет! — пообещал он.

— Ну, переодевайтесь скорей, я выйду пока, — шмыгнула Шура к себе в комнату.

Сергей Леонидович мигом облачился в свое платье, указал рукой Екатерине Львовне на сброшенное.

— Продай, мать… Дорожить им нечего.

Он ждал Шуру, чтобы вместе с ней пройти по черному ходу на улицу. Надо было выждать, покуда погаснет на кухне свет и прислуга уляжется спать. Парадный ход был уже закрыт, и ключ хранился у хозяина.

Шура пришла, но с плохими новостями: хозяйская прислуга Маня, черт бы ее побрал, поит чаем на кухне своего частого гостя…

— Не пущу! — взволновалась Екатерина Львовна. — Герасим это, младший дворник… нюх у него полицейский!

— Да, да, — кивала головой Шура. — Подозрительный человек.

— Еще бы, Шурочка! Летом еще Ляльку нашу выспрашивал: а что, говорит, папа к тебе ходит? Может, вечером ходит? Шельма! — выругалась старуха.

— Через десять минут ворота закроют… — размышлял Ваулин, как поступить.

«Не рисковать же? Черт его знает, что за тип этот дворник Герасим! Знаем мы этих дворников, все хороши… — думал он. — Вот так штука — попал в мышеловку! А если со мной даже ничего не случится, если улизну, а он донесет, что видел… гадости могут им такие устроить. Как можно было так рисковать? — рассердился он на самого себя, но сразу же подчинился другой мысли: — А еще ничего не случилось ведь — чего же я, в самом деле?! Пока никто не знает, что я здесь, — чего же бояться?.. Но, значит, мне придется быть здесь до утра, покуда не откроют ворота: часов в шесть, вероятно? — соображал он. — Ничего другого не остается как будто?»

Прошло еще полчаса тщетного ожидания, не уйдет ли дворник, и все было решено: сундучок и три составленных стула превратились в ложе для Сергея Леонидовича (узенький коротышка-диванчик показался менее удобным). Не раздеваясь, он улегся и, неожиданно для себя, быстро уснул — в пригревшей, тепло натопленной комнате.

Он не слышал, как в темноте тихонько подошла мать и накрыла его поверх пальто своим ватным одеялом.

…В комнате горел теперь огонь, плакала разбуженная Лялька, держа в руках маленькую подушечку; зловеще разметались седые космы лихорадочно дрожащей матери, трое рослых полицейских наполнили, словно растоптав ее, ночную комнату, четвертый чужой человек в штатском, в серой бекеше без погон, наклонясь над ним, Ваулиным, — так, что вот-вот уколет своими рыжими иглистыми бровями лицо, — говорил ему с ехидной улыбкой: «Вас-то нам и надо, Сергей Леонидович!»

Он встал и увидел, что где-то мчится поезд, к стеклу, вагона прильнула Ирина… «Папка… па-а-па! — тянулась к нему из кровати плачущая Лялька. — Иди ко мне, папка!» — требовала она, и говорил «прощайтесь!» кто-то из полицейских. Бросилась мать на шею, рядом с ребенком он увидел вдруг неизвестно откуда появившуюся Веру Михайловну… «Простите меня! — крикнул он ей. — Потянуло сюда — и все тут!» — растолкал он полицейских и, тяжело дыша, хватаясь руками за что-то твердое, открыл глаза, проснулся…

В комнате было темно и тихо.

— Сон!.. — с облегчением вздохнул Сергей Леонидович. — Фу, ты…

Несколько минут он лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темноту комнаты, ища очертания знакомых предметов, — словно хотел еще проверить себя.

Он коротко кашлянул, чтобы услышать свой голос, и тогда вдруг донесся шепот встрепенувшейся матери:

— Что ты, Сереженька?

Он понял: мать всю ночь не будет спать, чтобы вовремя разбудить его и выпустить на улицу. Он с благодарностью и нежностью подумал о ней и, не желая тревожить, прикинулся спящим.

Засыпая вновь, Сергей Леонидович поймал себя на странном желаний: снится неприятный сон, он прерывается, человек дремлет опять и хочет вот, чтобы сновидение возобновилось. Это потому, что человек знает уже, что это только сон, что он нестрашен уже и в действительности все — совсем иное…

Так думал теперь обрадованно и Ваулин.

Вечером, когда поезд на Киев остановился на станции Вырица, в вагон № 5 второго класса вошел новый пассажир и занял свое место в крайнем купе, где разместились курносый старик священник с рябой женой и барышня с толстыми косами, заложенными венцом на голове.

Священнослужитель и его страдающая одышкой супруга удивились, как быстро разговорились этот новый пассажир, очень напоминавший иностранца, шведа больше, и эта красивая, симпатичная на вид девушка из хорошей семьи, — они видели, что провожали ее на вокзале почтенная, заботливая мать и брат-гимназист в новенькой шинели.

Когда «швед» и барышня вышли вскоре в коридор, священник, перекрестясь, помянул дьявола и зло посетовал на разложение добрых нравов среди русских людей.

— Как тебя называть? — спрашивала Ириша под стук колес. — Если бы ты знал, как я волновалась!..

— Николай Михайлович… запомни. Николай Михайлович Сергеев, — отвечал Ваулин на ее вопрос.

Она не удивилась, как не удивлялась «Емелину» несколько дней назад.

Но он сам сегодня утром поражен был изрядно: ему вручили «копию» с паспорта «Федора»! Почему так? Оказалось, что ничего другого приготовить в короткий срок не удалось, все «железки» уже были розданы другим. «Но как же можно было так скоро получить эту безупречную «копию»?» — недоумевал он.