Оно - Стивен Кинг

В Дерри есть люди, которые живут здесь больше двадцати лет и не знают, что в свое время в городе находилась «специальная» казарма для нестроевых военнослужащих, относящаяся к деррийской базе армейской авиации, но расположенная в полумиле от основной территории базы, и в середине февраля, когда температура колебалась в районе пятнадцати градусов мороза и ветер дул по плоским взлетно-посадочным полосам со скоростью сорок миль в час, а потому, с поправкой на ветер, температура воздуха становилась совсем уж низкой, эти лишние полмили могли привести и к переохлаждению, и к обморожению, а то и к смерти.

В других семи казармах котлы отопления работали на солярке, в окнах стояли двойные рамы, стены утепленные. В них и холодной зимой жили — не тужили. «Специальная» казарма, в которой размещались двадцать семь военнослужащих роты Е, обогревалась старой дровяной печью. Дрова для этой печи солдатам приходилось заготавливать самим, и где придется. От стужи их изолировали только сосновые и еловые ветки, которые солдаты навалили на стены. Одному парню удалось достать и привезти в казарму полный комплект вторых рам, но двадцать семь обитателей «специальной» казармы в тот день задержали в Бангоре на выполнении каких-то работ, а вечером, вернувшись домой, усталыми и продрогшими, они обнаружили, что вторые рамы разломаны. Все до единой.

Происходило это в 1930 году, когда половину самолетов армии Соединенных Штатов все еще составляли бипланы. В Вашингтоне Билли Митчелла[173] отдали под трибунал и понизили в должности, отправив летать за кабинетный стол: настойчивые призывы к модернизации авиации так достали его командиров, что они больно щелкнули Митчелла по носу. Вскоре после этого он уволится со службы.

Так что на базе в Дерри летали крайне редко, несмотря на три взлетно-посадочных полосы (твердое покрытие было только на одной). И большая часть службы состояла в выполнении различных хозяйственных работ.

Один из солдат роты Е, который демобилизовался в 1937 году, потом вернулся в Дерри. Это был мой отец. И он рассказал мне такую историю:

«Одним весенним днем 1930 года, за полгода до пожара в “Черном пятне”, я возвращался на базу с тремя приятелями после трехсуточной увольнительной. Это время мы провели в Бостоне.

Миновав ворота, мы увидели этого детину, который стоял сразу за КПП, облокотившись на лопату, и ковыряя в носу. Сержант откуда-то с юга. Рыжие волосы. Гнилые зубы. Прыщи. Та же обезьяна, только без шерсти, ну, ты понимаешь. В годы Депрессии таких в армии хватало.

Мы идем, четверо молодых парней после увольнительной, все в отличном настроении, и видим по его глазам, что он так и ищет повод прицепиться к нам. Мы и отдали ему честь, будто он сам генерал Черный Джек Першинг.[174] Я думаю, все бы обошлось, но выдался прекрасный весенний денек, ярко светило солнце, и я не удержал язык за зубами.

— Доброго вам дня, сержант Уилсон, сэр, — сказал я, и он тут же набросился на меня.

— Я давал тебе разрешение обратиться ко мне? — спрашивает он.

— Нет, сэр, — отвечаю я.

Тут он смотрит на остальных, Тревора Доусона, Карла Руна и Генри Уитсана, который погиб при пожаре той осенью, и говорит им: “Этот умный ниггер остается со мной. Если вы, черномазые, не хотите присоединиться к нему в одной грязной работенке, которая займет у него всю вторую половину дня, валите в казарму, положите вещички и доложите о своем прибытии дежурному. Понятно объясняю?”

Что ж, они идут, а Уилсон кричит им вслед: “Жопу в горсть и скачками, говны собачьи! Хочу видеть, как засверкают подошвы ваших гребаных башмаков”.

Они смотались, а Уилсон отвел меня в сарай, где хранился инструмент, и выдал мне штыковую лопату. Потом повел на большое поле, где теперь расположен терминал для аэробусов авиакомпании “Нортист эйрлайнс”. Смотрит на меня, улыбаясь, указывает на землю и говорит: “Видишь этот окоп, ниггер?”

Никакого окопа нет, но я предполагал, что мне лучше во всем с ним соглашаться, поэтому посмотрел на то место, куда он указывал, и ответил, что да, конечно, вижу. Тут он врезал мне в нос, сшиб с ног, и я оказался на земле, а кровь запачкала мою последнюю чистую рубашку.

— Ты не видишь его, потому что какой-то болтливый черномазый мерзавец засыпал его! — прокричал он, и на его щеках вспыхнули два больших красных пятна. Но он улыбался, и по всему чувствовалось, что происходящее ему очень даже нравилось. — И вот что ты сейчас сделаешь, мистер Доброго-вам-дня: ты сейчас выгребешь всю землю из моего окопа. Время пошло!

Я рыл окоп чуть ли не два часа и очень скоро закопался в землю до подбородка. Последние два фута пришлись на глину, и, закончив, я стоял по щиколотку в воде, а мои ботинки промокли насквозь.

— Вылезай оттуда, Хэнлон, — приказал сержант Уилсон. Он сидел на травке, курил. Помочь мне не предложил. Я вымазался с головы до ног, не говоря уж о том, что кровь замарала мою форменку. Он поднялся и подошел к окопу. Указал на него.

— Что ты тут видишь, ниггер? — спросил он.

— Ваш окоп, сержант Уилсон, — отвечаю я.

— Что ж, я решил, что он мне не нужен, — говорит он. — Не нужен мне никакой окоп, вырытый ниггером. Засыпь его, рядовой Хэнлон.

Я начал его засыпать, а когда закончил, солнце уже спускалось к горизонту и заметно похолодало. Он подходит и смотрит, как я утрамбовываю землю боковой поверхностью штыка лопаты.

— И что ты видишь здесь теперь, ниггер? — спрашивает он.

— Земляной пригорок, сэр, — ответил я, и он бьет меня снова. Господи, Майки, я был близок к тому, чтобы, поднявшись, раскроить ему голову лопатой. Но если бы я это сделал, никогда бы не увидел чистого неба, только в клеточку. И хотя потом я иной раз и раскаивался, что не сделал этого, тогда мне как-то удалось сдержаться.

— Это не земляной пригорок, ты, тупой хрен енотовый! — кричит он на меня, брызжа слюной. — Это МОЙ окоп, и тебе лучше немедленно очистить его от земли. Жопу в горсть, и за дело!

Я выгребаю землю из окопа, а потом вновь забрасываю его землей, и тогда он спрашивает меня, почему я забросал его окоп землей, когда он как раз собрался посрать в него. Я снова освобождаю окоп от земли, а он спускает штаны, садится, свесив свой костлявый зад над окопом и, справляя нужду, спрашивает: “Как себя чувствуешь, Хэнлон?”

— Я прекрасно себя чувствую, — отвечаю я, потому что решил, что не сдамся, пока не упаду без чувств или не умру. Не удастся ему меня сломать.

— Что ж, это мы исправим, — говорит он. — Для начала засыпь эту выгребную яму, рядовой Хэнлон. И я хочу, чтобы ты это сделал быстро. А то ты что-то начал тянуть резину.