Досье на звезд: правда, домыслы, сенсации. Их любят, о них говорят - Федор Раззаков

На охоте я никогда не был и не пойду. На войне отстрелялся. Убивать не могу, мне даже рыбу жалко жарить. Хотя ем я ее с удовольствием».

Александр ШИРВИНДТ

Александр Ширвиндт родился 19 июля 1934 года в Москве. Его отец был скрипачом, мама работала редактором в филармонии. Жили Ширвиндты в центре Москвы — в Скатертном переулке, что у Никитских ворот, в большой квартире из семи комнат. «Роскошно!» — скажет читатель и будет не прав. Дело в том, что в этих семи комнатах, кроме Ширвиндтов, жили еще пять семей.

Вспоминает А. Ширвиндт: «Характер мамы отличался строгостью и — сравнительно с папиным — даже жесткостью. Понастоящему в нашей семье папа был мамой, а мама — папой. Воспитание кнутом и пряником у нас если и практиковалось, то лишь в мягкой форме. Во всяком случае ремнем меня не учили. Если хотелось от родителей чего-то добиться, я прибегал к уговорам. Одним из самых сильных разочарований детства стал эпизод, когда однажды меня не взяли в кино. Родители собирались на какой-то новый иностранный фильм. Попасть на демонстрацию можно было только избранному кругу. До сих пор вспоминаю ту истерику, которую закатил маме и папе, когда они уходили из дома. Обычно в таких случаях моих воплей они не выдерживали — ломались. Я и тут был настолько уверен, что в конце концов их дожму, что кричал, а сам думал: «Ну сейчас еще немножко — и скажут: «Ладно, одевайся!» Но они ушли. Я же орал на весь Скатертный переулок…»

Как и положено в интеллигентных семьях, родители очень хотели, чтобы чадо пошло по их стопам. Больше всего этого хотел Ширвиндт-старший, который спал и видел, как его сын станет скрипачом и достигнет гораздо больших успехов на этом поприще, чем он сам. Однако Александр этого не хотел. Поэтому всеми силами сопротивлялся отцовскому диктату. Чаще всего это выглядело следующим образом. Отец приходил домой с работы и, если заставал сына, немедленно заставлял его приниматься за гаммы. Предварительно он закрывал дверь в коридор на ключ, чтобы у сына не возникло желание улизнуть от обязательного ритуала. Но Александр был хитрее своего отца. Он брал в руки скрипку и смычок, якобы подчиняясь воле родителя. Едва же отец расслаблялся, сын начинал канючить: «Пап, я в туалет хочу». Отец, естественно, не был извергом и открывал заветную дверь. На этом занятия и заканчивались. Александр запирался в туалете и мужественно держал оборону за закрытыми дверями. В такие моменты часть соседей горячо поддерживала Ширвиндта-младшего, но не потому, что любили мальчика: просто слушать его скрипичные пассажи было выше всяких человеческих сил. Но часть коммуналки принимала сторону Ширвиндта-старшего. Особенно усердствовали в этом те из них, кто мучился мочевым пузырем. Они барабанили в дверь кулаком и требовали немедленно освободить коммунальное помещение. Игнорировать их просьбы мальчик, естественно, не мог.

В семь лет Александра отдали в музыкальную школу, видимо, рассчитывая, что тамошние учителя смогут справиться с патологической нелюбовью сына к гаммам. Но все было тщетно. Мальчик проучился там пять классов, после чего его отправили восвояси с категорическим выводом: «К музыке не пригоден».

Не лучшим образом обстояли дела Александра и в средней школе. Он учился в 110-й школе — самой знаменитой в Москве, — туда отдавали детей самых высокопоставленных родителей. В одном классе с Ширвиндтом учился, например, сын будущего нашего руководителя Сергей Хрущев. Однако в отличие от «руководящего отпрыска», который учился на «хорошо» и «отлично», Ширвиндт был двоечником. Сам он впоследствии вспоминал об этом следующим образом:

«Много лет спустя, став взрослым, мне приходилось прятать свои дневники и тетрадки, чтобы внуки случайно не наткнулись. Было время, когда им говорили: «Дедушка у вас отличник… А вы что же?» Пока, наконец, старший внук не раскопал какую-то ностальгическую стопочку тех времен и не обнаружил, как же ужасно учился их «образцово-показательный» дедушка. После этого меня в пример никогда больше не ставили.

Ничего страшнее, чем в тех дневниках, вычитать просто невозможно. Всякий раз, когда я находился на грани исключения, моя мама, редактор филармонии, звонила Лемешеву или Козловскому и говорила: «Шурку опять выгоняют. Дорогой Иван Семенович, вы не могли бы выступить перед детьми?» После чего очередной праздник в нашей школе отмечался на таком высоком исполнительском уровне, что директорат всех других школ прямо-таки падал от зависти. А наша администрация понимала: выгнать меня невозможно — на горизонте уже следующее торжество.

Только в городе Чердынь, где я жил в эвакуации во время войны, меня поминают добрым словом. Я пошел там в первый класс, а спустя много лет узнал: оказывается, благодаря этому факту своей биографии в музее города Чердыни у меня есть целый «угол»…»

Помимо учебы в музыкальной и общеобразовательной школах, Ширвиндт посещал еще одно заведение — школу бальных танцев при Доме ученых. Пребывание в ее стенах доставляло ему гораздо больше удовольствия, чем в двух предыдущих заведениях. Особенно нравилось Ширвиндту танцевать полонез и падеграс. Впрочем, любовь к танцам подогревалась у него чисто практическим интересом: школа № 110 была мужской и по большим праздникам в ней устраивались танцевальные вечера, на которые приходили девочки из соседней «женской» школы. Ширвиндт на этих вечерах, что называется, «блистал» во всей своей красе, лихо отплясывая какой-нибудь краковяк или те же полонез с падеграсом. Девочки были в восторге, и немногие из них находили в себе силы отказать во внимании такому парню. Однако девочкам было невдомек, что их герой, «блистая» в одном, был слаб в другом.

Вспоминает А. Ширвиндт: «В моих школьных ухаживаниях — две трагические ситуации. В зависимости от времени года они повторялись всякий раз, как я знакомился с девочкой. Драма номер один: я не мог качаться на качелях. Драма номер два: терпеть не мог кататься на коньках. В то время никакое знакомство летом не обходилось без парка с обязательными качелями, а зимой — с катком. Под качелями для влюбленных подразумевались не такие качельки, которые сейчас во дворах для детей ставят, а громоздкие лодки на двоих. Девчонок на эти качели тянуло со страшной силой. Особенный шик состоял в том, чтобы раскачаться до небес и лететь, можно сказать, вверх тормашками. Меня в таких полетах тошнило, сразу начинала кружиться голова. Поэтому всякий раз, когда мы с подружкой вскарабкивались на этого монстра и она, счастливая, начинала изо всех сил приседать, все увеличивая и увеличивая амплитуду, я дико страдал. Правда, виду старался не подавать и, зажмурившись, раскачивался до полного посинения. Жуть!