Северный полюс. Южный полюс - Руаль Амундсен

У меня закружилась голова, в глазах потемнело. Наверно, здесь было столько же градусов выше нуля, сколько снаружи – ниже. Я взглянул на градусник, висевший над койкой Вистинга. Плюс 35°. А «богатырям» хоть бы что. Они знай себе расправлялись с наполеоном.

Но вот великолепному пирожному пришел конец, и появились сигары. Никто не отказался от этой услады. До сих пор они не проявляли особой воздержанности. Интересно знать, как тут у них с крепкими напитками? Я слышал, что потреблять алкоголь в полярных экспедициях очень вредно, чтобы не сказать – опасно. «Бедняги, – подумал я про себя. – Ну, конечно, вот почему вам так нравятся пирожные. Должна же у человека быть какая-то слабость. Не имея возможности предаться пороку пьянства, они ударились в чревоугодие». Я хорошо их понимал и от души жалел. Каково-то им после наполеона? Они явно слегка осовели. Видно, пирожному требовалось время, чтобы перевариться.

Вошел Линдстрём, который сейчас, несомненно, выглядел интеллигентнее остальных, и начал убирать со стола. Я думал, что сейчас все повалятся на свои койки для лучшего усвоения пищи. Но у них явно не было никаких проблем с пищеварением. Все продолжали сидеть, словно ждали еще чего-то. Ну, конечно – кофе. Линдстрём уже несет чашки и кофейники. Понятно, после такого обеда чашечка кофе очень к месту.

– Стюбберюд! – донесся откуда-то издалека голос Линдстрёма. – Давай живей, пока они не успели согреться!

Кажется, ему нужно помочь что-то вынести? Господи! Лежа на животе, Линдстрём из чердачного люка протягивал – что бы вы думали? – бутылку бенедиктина и бутылку пунша, обе белые от инея! Как говорится, «рыбка любит плавать»! Только бы они ее не утопили. Более блаженной улыбки, чем у Стюбберюда, когда он принимал бутылки, и более бережного и любовного обхождения с ними на пути из кухни до комнаты я не видел никогда. Даже трогательно. А как его встретили – бурной овацией! Да, эти ребята умеют подать ликер к кофе. «Подавать охлажденным», – гласила надпись на бутылке с пуншем. Могу заверить поставщика, что в тот вечер его предписание было выполнено в точности.

Затем появился граммофон, и я с удовольствием смотрел, как радостно его приняли. Похоже, наибольший успех все-таки выпал на его долю. Для каждого завели его любимую музыку. Согласившись почтить Линдстрёма за его труды и старания, начали концерт с «Та-ра-ра-бум-бия!». Затем был исполнен популярный вальс. Завершила программу по заявкам Линдстрёма «Речь в честь мадам Ханссен». Сам Линдстрём стоял в дверях и блаженно улыбался.

Дальше последовали любимые мелодии остальных. Несколько пластинок приберегли к концу. Очевидно, самые популярные. Сперва прозвучала ария из «Гугенотов» в исполнении Михайловой. У «богатырей» хороший вкус – ария красивая, пение чудесное.

– А что, – прозвучал чей-то нетерпеливый голос, – разве Боргхильд Брюн сегодня не будет?

– Будет, вот она.

И зазвучала песнь Сольвейг. Жаль, не было здесь самой Боргхильд Брюн. Наверно, самые бурные овации не тронули бы ее так, как прием, оказанный ее пению в этот вечер. Слушая эти чистые, высокие ноты, все как-то посерьезнели. Возможно, слова тоже растрогали этих людей, сидящих в темной ночи среди ледяной пустыни, за тысячи километров от всего, что им было дорого. Наверное, так. Но больше всего, конечно, их души тронула восхитительная мелодия, мастерски исполненная. Она до самого сердца дошла. Кончилось пение, но еще долго царила тишина. Словно каждый боялся нарушить ее своим голосом. Наконец чувства прорвались.

– Господи, как чудесно она поет! – воскликнул кто-то. – Особенно конец.

Я побаивался, что певица, как ни совершенно она владеет голосом, слишком резко возьмет последнюю ноту, больно она высокая. Но прозвучала такая чистая, звонкая и нежная нота, что казалось, люди, слушая ее, должны становиться лучше.

После этой песни граммофон убрали со стола, ничего другого им уже не захотелось слушать.

А на часах половина девятого; должно быть, уже и спать пора. Хорошо погуляли – поели, выпили, музыку послушали.

Вдруг все поднялись с места и прозвучал возглас:

– Лук и стрелы!

Кажется, спиртное подействовало. Я поспешил спрятаться в углу, где висела одежда. Судя по тому, как все оживились, предстояло что-то очень интересное.

Кто-то зашел за дверь и принес маленькую пробковую мишень, кто-то вытащил из-под койки ящик со стрелами.

А, так вот в чем дело, детки будут забавляться. Мишень вешают на дверь, ведущую в тамбур. Первый метатель становится у конца стола; дистанция до мишени – 3 метра. Под общий смех и гомон начинается состязание. Уровень мастерства далеко не ровный, не все одинаково меткие. Но вот позицию занимает чемпион, это сразу видно по тому, как решительно он целится и метает стрелу в цель. Он победит, никакого сомнения. Это Стюбберюд. Из пяти стрел две попадают в яблочко, три – по соседству. Следующий Юхансен. Тоже неплохо метает, но Стюбберюда ему не превзойти.

Выходит Бьоланд. Интересно, он в этом спорте такой же мастер, как на трамплине? Он становится, как и все, у края стола, но затем делает огромный шаг вперед. Ну, и ловкач. Теперь всего полтора метра отделяет его от цели. Здорово метает. Стрелы описывают большую дугу Ему удается даже так называемый портальный бросок, что вызывает всеобщий восторг. Портальным называется такой бросок, когда стрела летит слишком высоко и попадает в стену или в косяк. Хассель метает с расчетом. Непонятно только, на что направлен его расчет. Во всяком случае, не на мишень. Разве что на кухонную дверь… Когда метает Амундсен, то с расчетом и без, оценка у него одна – «мазила». Такая же оценка у Вистинга. Престрюд – твердый середняк. Ханссен – метатель по профессии, он посылает стрелу в цель с такой силой, словно охотится с гарпуном на моржа. Все результаты тщательно записываются. Потом будут вручены призы.

Тем временем Линдстрём занялся пасьянсом. Его трудовой день окончен. Но карты не мешают ему живо интересоваться состязанием метателей. Он остроумно комментирует происходящее. Наконец встает с решительным видом и приступает к выполнению своей последней обязанности: погасить большую лампу под потолком и зажечь взамен две маленьких. Это необходимо, так как на верхних койках очень сильно дает себя знать жар от большой лампы. Одновременно его маневр служит тонким намеком на то, что порядочным людям пора укладываться спать. В комнате сразу становится темнее после того, как гаснет яркое солнце под потолком. Две маленькие лампы тоже светят неплохо, но все равно впечатление такое, словно сделан шаг назад, в эпоху лучины.

Один за другим «богатыри» забираются на свои койки. Без описания этой сцены картина дня в Фрамхейме будет неполной.