Царь Грозный - Наталья Павлищева

Вот теперь Филипп понял, что он остался один не только против государя с его кромешниками, но и перед своими же святителями. Совсем недавно он взывал:

– Не смотрите на земских, которым дорога их казна и их жизни! Встаньте против беззакония, ведь мы для того и несем свой сан!

Теперь взывать было попросту не к кому, бояре запуганы казнями, святители – угрозой казни.

И все же Собор пошел не так, как обещал государю архиепископ Пимен. Уж как старался новгородец, отрабатывая ожидаемый митрополичий сан, как старался! Уже пробормотали что-то невнятное свидетели, привезенные с Соловков. Их держали взаперти на хлебе и воде, ясно давая понять, что ждет, если произнесут хотя бы одно неверное слово. Игумен Паисий единственный, кто посмел изрыгать хулу, почти глядя в лицо обвиняемому. Услышав его слова, Филипп сначала недоуменно вскинул глаза на своего бывшего помощника. Кто это говорит о скаредности? Паисий, который лучше других знает, сколько сил и своих денег вложил в обитель Филипп? Как расцвел монастырь при его игуменстве… Как честно служил своей обители ныне опальный митрополит все годы, пока в ней жил…

Чем же его так запугали или обольстили? Наверное, чем-то очень большим. Боится смерти или мучений? Но ложью губит душу, неужто о том забыл? Или все же обольстили? Мало игуменства, хочется ближе к государю? Неужто из его беды урока не извлек?

Филипп, казалось, не слышал бесчестных слов, которые произносил Паисий, он лишь смотрел с немым укором грустными, все понимающими глазами. И от этого Соловецкому игумену становилось все хуже и хуже. Но вместо того, чтобы отказаться от своих черных слов, Паисий, точно следуя чьей-то злой воле, все больше и больше клеветал на Филиппа. Только заметив Пимена, впившегося взглядом в игумена, митрополит понял, под чью дудку поет Паисий, и грустно вздохнул:

– Чадо! Что посеешь, то и пожнешь!

Конечно, он оказался прав, Паисий не только не получил епископства, но и был сослан в Волоколамский монастырь под жестокий досмотр. Предательство редко награждается добром, обычно – по заслугам!

Когда перед святителями встал вызванный на суд Иона, в душе Филиппа на миг наступил настоящий мрак. Если и этот станет лгать, как Паисий, то в кого же верить?! Но уже через минуту глаза митрополита потеплели и даже засветились, верный Иона вдруг стал в полный голос рассказывать о деяниях Филиппа в Соловецкой обители, о построенных храмах, о щедрых дарах, о его святости!..

И не глядя на Пимена, можно было понять, что тот позеленел. Как и государь. Не хватало только объявления Филиппа святым при жизни! Недовольно поведенная бровь Ивана Васильевича, следом нахмуренные брови Пимена, и вот уже Иону взашей выталкивают из палаты, объявляя едва ли не еретиком! Государь насмешливо посмотрел на митрополита: вот и расправились с единственным твоим защитником! Как теперь запоешь?

Но Филипп оправдываться не стал, его слова были обращены не к святителям, решавшим его судьбу, им бесполезно сейчас даже кричать, не то что к совести взывать, а к царю:

– Государь! Напрасно ухмыляешься, думая, что боюсь! Я и смерти не боюсь, не то что тебя. Неугодны мои укоры в твоих зверствах? Так лучше мне смерть принять, чем быть митрополитом при твоих мучительствах и беззаконии…

Пока митрополит говорил, руки его уже снимали митрополичьи регалии. Филипп вопреки клятве сам слагал с себя сан! Глаза государя забегали, вот это ему было совершенно ни к чему. Нет, он желал надругаться над непокорным митрополитом, а вот так просто и буднично… да еще и сам…

– Нет, Филипп! Хотя обвинения против тебя достаточные, – многие мысленно усмехнулись при этих словах, но благоразумно промолчали, – я хочу, чтоб в день святого Михаила ты службу отслужил…

Что еще задумал государь? К чему ему служба? А царь продолжил, насмешливо кривя губы:

– Пусть народ услышит от тебя словеса полезные…

И Филипп вдруг разозлился: пусть услышит! Прав государь, в одном прав – слагать с себя сан вот так, среди трусов и предателей негоже. Нет, надо прилюдно, чтоб вся Москва о том знала, чтобы люди видели, что не за скопидомство и скаредность уходит из митрополитов Филипп, а злой волей государя! Может, хоть тогда что-то поймут. Не один Иван Васильевич помнил бунт после пожара 1547 года, митрополит тоже не забыл, что бывает, когда волнуется народ.

Он уже понимал, что именно скажет всей Москве по окончании службы в соборе, согласно кивнул, а святители наперебой все уговаривали не отказывать государю, провести службу…

По Москве пронесся слух, что Филипп будет вести службу в последний раз перед отречением от сана в Успенском соборе на день Святого Михаила 8 декабря. Народу собралась тьма, никто не хотел верить, что единственный человек, не побоявшийся открыто укорить государя, покидает Москву!

И тут Иван Васильевич проиграл митрополиту. Если бы он послушал совета осторожного Афанасия Вяземского и попросту дал Филиппу отслужить и уйти, то народ довольно быстро бы успокоился. Но простить опальному митрополиту открытые укоры на людях государь не мог! Взыграло ретивое.

– Дать ему отслужить и уйти?! Да ты с ума сошел?! Его казнить прилюдно мало, а ты мне советуешь отступиться! Не-е-ет, Филипп у меня повоет! Я еще не решил, как казню. – Царь даже зажмурился от удовольствия при мысли о возможных мучениях Филиппа. А Вяземскому было не до митрополита. Вот посоветовал на свою голову! Как бы самому не составить компанию Филиппу. И он принялся вместе с Басмановым придумывать способы казни. Но им было далеко в придумках до самого Ивана Васильевича.

– Сожгу на костре, словно колдуна… Нет, велю зашить в медвежью шкуру и затравлю собаками… Спущу кожу полосами с живого…

И Вяземский снова едва удержался от опасного возражения: а как на это посмотрят москвичи? Мысленно махнул рукой и стал поддакивать.

На Михаила в Успенском соборе яблоку негде упасть. Стояли не дыша, боясь пропустить хоть слово из речи митрополита. Государя не было, но тот часто появлялся уже к середине службы. Стараясь не думать о его возможном приходе, Филипп оглядывал пришедших людей. Для себя он решил сначала провести службу, а потом высказать об опричнине все, что думает. И в этом была его ошибка. Иван Васильевич не мог допустить, чтобы из уст опального и оттого еще более уважаемого митрополита сорвалось хоть слово осуждения. В самый торжественный момент собор стали заполнять опричники. Их черные одеяния точно страшная грязь заливали пространство храма, выдавливая из него москвичей. А через толпу смутившихся людей, бесцеремонно расталкивая стоящих, к митрополиту пробирались Алексей Басманов с Малютой Скуратовым.