Анж Питу - Александр Дюма

Прежде — нам приходится без конца прибегать к одной и той же фигуре речи, сравнению, ибо только сравнение может изъяснить нашу мысль, — так вот, прежде при виде тетушки Анжелики Питу уронил бы миску на пол, а когда расстроенная тетушка Анжелика наклонилась бы, чтобы собрать остатки петуха и риса, перепрыгнул бы через нее и удрал, зажав свой кус хлеба под мышкой.

Но ныне Питу был уже не тот; каска и сабля меньше изменили его физический облик, чем знакомство с великими философами современности изменило его нравственный облик.

Вместо того чтобы в ужасе обратиться в бегство, он подошел к тетушке с приветливой улыбкой, протянул руки и, как она ни отбивалась, обнял старую деву своими двумя членистыми щупальцами, именовавшимися руками; больше того, он так крепко прижал ее к груди, что руки его, в одной из которых был зажат хлеб и нож, а в другой миска с петухом и рисом, скрестились у нее за спиной.

Выразив таким образом чувство родственного покровительства, диктуемое его новым положением, наш герой вздохнул полной грудью и сказал:

— Вот и ваш бедный Питу, тетушка Анжелика.

Старая дева, не привыкшая к таким нежностям, испугалась, что застигнутый на месте преступления Питу решил ее задушить, как встарь Геракл задушил Антея.

Она тоже вздохнула, высвободившись из опасных объятий.

Тетушку возмутило уже то, что Питу не выразил восхищения при виде петуха.

Итак, Питу был не только неблагодарным, но еще и невоспитанным.

Последующее поведение племянника так подействовало на тетушку Анжелику, что она и вправду чуть не задохнулась: Питу, прежде, когда она восседала в своем кожаном кресле, не смевший присесть даже на колченогий стул или хромую табуретку, теперь удобно расположился в кресле, поставил миску на колени и приступил к еде.

В своей могучей деснице, если выражаться языком Писания, он держал вышеупомянутый нож с широким лезвием, настоящую лопасть: такой впору было есть самому Полифему.

В другой руке он держал кус хлеба в три пальца толщиной и шесть дюймов длиной, настоящую метлу, которой он выметал рис из миски, меж тем как нож услужливо подталкивал мясо к хлебу.

Вследствие этого мудрого и безжалостного маневра через несколько минут на дне миски засверкал бело-голубой фаянс, как при отливе на молах, откуда схлынула вода, появляются причальные кольца и камни.

Невозможно передать недоумение и отчаяние тетушки Анжелики.

Она хотела закричать, но не могла.

Питу улыбался так обворожительно, что крик замер на губах старой девы.

Тогда она тоже попыталась улыбнуться, надеясь заклясть этого хищного поселившегося во чреве ее племянника зверя, который зовется голодом.

Но пословица права, голодное брюхо Питу осталось немо и глухо.

Улыбка сошла с лица тетушки, и она заплакала.

Это несколько смутило Питу, но ничуть не помешало ему поглощать пищу.

— О тетушка, вы так добры, вы даже плачете от радости, видя, что я приехал. Спасибо, милая тетушка, спасибо.

И он продолжал есть.

Французская революция явно изменила натуру этого человека.

Он съел три четверти петуха и оставил немного риса на дне миски:

— Милая тетушка, — сказал он, — вы ведь любите рис, не правда ли? Вам его легче жевать; я оставляю вам рис.

От такой заботы — она, вероятно, приняла ее за насмешку — у тетушки Анжелики перехватило дыхание. Она решительно шагнула к юному Питу и вырвала миску у него из рук с бранью, которая двадцать лет спустя прекрасно звучала бы в устах гренадера старой гвардии.

Питу испустил вздох:

— О тетушка, вам жаль петуха, не правда ли?

— Негодяй, — возмутилась тетушка Анжелика, — он еще зубоскалит.

«Зубоскалить» истинно французский глагол, а в Иль-де-Франсе говорят на самом что ни есть французском языке.

Питу встал.

— Тетушка, — торжественно произнес он, — я вовсе не собираюсь вас объедать, у меня есть деньги. Я, если вам угодно, заплачу за пансион, но я хотел бы оставить за собой право выбирать меню.

— Мошенник! — возопила тетушка Анжелика.

— Постойте, предположим, порция стоит четыре су: значит, я вам должен четыре су за рис и два за хлеб. Всего шесть су.

— Шесть су! — закричала тетушка. — Шесть су! Да тут одного риса на восемь су, а хлеба на все шесть.

— Правда, милая тетушка, я совсем не посчитал петуха, — продолжал Питу, — но ведь он с вашего птичьего двора. Это мой старый знакомый, я сразу узнал его по гребню.

— И все же он стоит денег.

— Ему девять лет. Это я украл его для вас из-под материнского крыла; он был с кулачок, и вы меня же еще и побили за то, что я принес его, но не принес зерна ему на прокорм. Мадемуазель Катрин дала мне зерна. Он был мой, я съел свое добро, я имею на это право.

Тетушка, распалившись от гнева, смотрела на этого революционера испепеляющим взглядом.

У нее пропал голос.

— Убирайся! — прошипела она.

— Как, так сразу, после обеда, даже не успев переварить пищу? Ах, тетушка, это невежливо.

— Вон!

Питу, только что сев, опять встал; он не без удовольствия заметил, что в желудке его не нашлось бы места даже для рисового зернышка.

— Тетушка, — величественно сказал он, — вы плохая родственница. Я хочу доказать вам, что вы по-прежнему не правы по отношению ко мне, по-прежнему черствы, по-прежнему скупы. Что до меня, то я не хочу, чтобы вы потом всюду рассказывали, что я разбойник с большой дороги.

Он встал на пороге и голосом Стентора, который могли слышать не только зеваки, пришедшие вместе с Питу и присутствующие при этой сцене, но еще и незнакомые люди, проходившие в пятистах шагах оттуда, произнес:

— Я призываю этих славных людей в свидетели, что я пришел пешком из Парижа, где участвовал в штурме Бастилии, что я был голоден и валился с ног от усталости, что я сел отдохнуть и поесть в доме моей родственницы и что мне приходится уйти отсюда, так как меня здесь жестоко попрекают куском хлеба и безжалостно выставляют за дверь.

Питу вложил в свою обвинительную речь столько пафоса, что соседи начали роптать против старухи.

— Я бедный путник, — продолжал Питу, — который прошел пешком девятнадцать льё; честный малый, которого господин Бийо и господин Жильбер почтили своим доверием, поручив ему проводить Себастьена к аббату Фортье; покоритель Бастилии, друг господина Байи и генерала Лафайета! И вот я призываю всех в свидетели — меня выгоняют.

Ропот усилился.

— И, — продолжал он, — поскольку я не бедный побирушка, поскольку когда меня попрекают куском хлеба, я плачу́, вот экю, я отдаю его в плату за то, что съел у моей тетки.