Повести. Дневник - Александр Васильевич Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вчера, воротясь домой по скверной дороге, пообедав и выспавшись, весь вечер посвятил на чтение Шекспирова «King John»[901]. Три часа пролетели с быстротою, большую часть драмы я подчеркнул. Это торжество Шекспирова ума, хотя теплоты и жара здесь менее, чем в других первоклассных его вещах. Дивных мыслей рассыпано едва ли не столько же, сколько в «Гамлете». Это поэзия истории! Сцена с папским легатом — совершенство по драматизму. Есть кое-где напыщенность, но она не бьет в глаза, как в «Гамлете».
2-го сентября донеслось к нам с необычайной быстротой тяжкое известие о взятии Севастополя[902]. Описывать моих ощущений не беруся. Может быть, через много лет, глядя на эти листы дневника, вспомню я то, что я передумал, перечувствовал и видел во сне за эти дни с той минуты, когда Мейер подал мне письмо его родственника и отрывок газеты с печальным известием. Я не разделяю мнения господ, утверждающих, что Россия потерпела позор и что за взятием Севастополя должна следовать кровавая и мстительная война. По моему мнению обе стороны, если они понимают свои выгоды, ближе к примирению, чем когда-либо. Обе выучились ценить одна другую, обе желают спокойствия. Защита Севастополя для нас славнее Лейпцига, Кульма[903], а Бородина и подавно. Потеря денег велика, частные скорби неисчислимы, но слава наша нимало не пострадала. Мало того, когда заключится мир и раны заживут, война принесет нам неисчислимые выгоды. Правительство сблизилось с народом, народ наш, так долго ненавистный Европе, навеки будет ею уважаем, недостатки наши, выказавшиеся наружу, будут исправлены и вредная самонадеянность исчезнет. Военное сословие разовьется и возвысится, все общество, сближенное и сдружившееся за года испытаний, утратит свои угловатые стороны. И главное, воспоминания о кровавой войне заставят всех ценить блаженство спокойствия. Как человек радостно пробуждается после давящего кошмара, так и вся Европа, на время не ценившая было благ тишины, весело встретит эту тишину и надолго не будет соваться в драку. Обо всем этом утешительно думать, только дай бог, чтоб нам недолго пришлось ждать дня примирения!
Сентября 10, суббота.
Нельзя сказать, чтоб последние дни моей вилледжиатуры[904] проходили очень интересно: ветер завывает, небо пасмурно, и, вообще, до сих пор, за исключением одного вечера, осень является в самых суровых красках. Уединение мое, сперва сделавшееся было крайне подлым от гнусной зубной и головной боли, впоследствии было украшено получением разных писем, и на один день приездом Мейера, Трефорта, Эллиота и моей очаровательницы Катерины Петровны Т. В этот день Мейер покрыл себя бессмертною славою, ухаживая за сей милой особой и на прощанье с чувством поцеловав у ней руку. Но никто из вышепрописанных персон не ночевал, так что длинный сентябрьский вечер мне пришлось провести с книгою. Читаю довольно много, перечитываю «Tales of the Hall»[905] Крабба, драмы Шекспира и по клочкам Рабле. Кончил вторую часть Записок Гёте и удовлетворен ею чрезвычайно. «Путешествие в Италию» очень хорошо, но «Кампания во Франции» еще лучше. Это сок занимательности, и за подобные сочинения не возьму я ста томов новейшего изделия. Все более и более убеждаюсь я, что Гёте — умственный Наполеон наших дней, изучение его жизни есть целая благотворная наука. Жаль, что у нас совсем бросили немецкую словесность: мастерская и подробная книга о жизни Гёте была бы для нас всех манною, трудом распренаиполезнейшим! Я предлагал Васиньке Боткину заняться подобным трудом, но вотще. Зимой стану раззадоривать Тургенева на подобную работу, но он по складу своей натуры недостаточно проникнется гетизмом. По своему взгляду на жизнь Васинька один способен писать этюд о Гёте.
Прочел вчера «King Henry VIII»[906] и, дивясь Шекспиру как поэту-историку, не остался вполне доволен ходом пиесы. Джонсон прав, дивясь характеру Королевы Катерины, но в драме есть многое и кроме этого персонажа. Кардинал Вольсей хорош и Анна Болейн недурна, хотя ей немного дано действовать. Пророчество Кранмера о Елисавете весьма поэтично, — такая лесть может выходить только из сердца.
С. Петербург. Октября 27-го, четверг.
Наша литературная колония опять собралась в Петербурге, исполненная дружелюбия и веселости, несмотря на грустное время. Занятия пошли обычным чередом, и колеса жизни, как говорил покойный Милютин, смазываются исправно. Третьего дни я, Панаев, Ребиндер и Языков обедали у Струговщикова, после обеда происходило чтение хозяйских стихов, прерываемое циническим смехом двух сатиров — Языкова и Пан<аева>. «Странные стихи я слышу», — говорил Языков и тут же по поводу стихотворения из Гейне, где описывалась дева у колодца[907], сочинил двустишие:
Дева у колодца
Может уколоться.
Его же двустишие:
Хотя народам всем казался он Ахилл,
Но был он не силен, а хил.
Вечер заключен был у брата, в воспоминание пятилетия его свадьбы. Видел С. А. Семевскую, ее мужа, М. И. Крылову и ее рыжеватого сына. Узнал о смерти милой, очаровательной болтуньи, красавицы Варвары Алексеевны, которой и я, и многие мне близкие люди обязаны столькими светлыми часами веселости и дружбы. Я не был никогда в нее влюблен, но мне радостно было глядеть на нее.
26-го октября проведено в разъездах и увеселениях. Утром был у Ребиндера Н. Р., которого ужасно люблю. Познакомился с его женою. Обедал у Некрасова с Тургеневым и Боткиным. Вечером облачился во фрак и отправился на вечер к О. Народу собралось человек шестьдесят, дочери хозяина очень милы, были и другие хорошенькие девчоночки. С удовольствием взирал на танцующее юношество. Видел Гаевского, Андреаса, кн. Одоевского, Пецольта, Мана, Лиз<авету> Як<овлевну>, Данилевского, Василька Гебгарда. Не ужинал, лег спать с насморком и щекотанием в горле.
Для памяти запишем события с 10 сент<ября> по сие время.
Выехал из деревни 12-го с<ентября> с первым морозом. Ночевал у Мейера, а утром застал его на охоте. Обедали у Трефорта, дружески беседовали, — конечно, Севастополь составлял главнейший предмет разговоров.
