Повести. Дневник - Александр Васильевич Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
16 августа, вторник.
Два дни с небольшим гостила у нас М. А, Рейц с дочерью, вчера ездили мы по подлейшей дороге в Долотский погост, я по обыкновению вернулся с головной болью (но довольно слабою), сегодни возил дам через озеро и вообще эти дни ближе познакомился с mademoiselle Marie, к которой питал естественный, хотя не сильный интерес оттого, что она чуть ли не единственная невеста в соседстве. В ней есть какие-то affinites[887] со мною; она высока, близорука, лоб у ней высокий, и она неглупа. В одно время и весела, и диковата. Она хороша собою и даже пленила старика Трефорта, но особенного влечения к ней я не чувствую. Ей пятнадцать лет, она не сложилась и еще вся в будущем, как выражался Лермонтов о России[888]. Во всяком случае присутствие свеженькой резвой девочки меня заняло.
Третьего дни получили газеты с кратким известием о деле 4 августа у Федюхиной горы[889] и вместе с тем записку Вревской о том, что барон Павел Вревский убит. С Вревским связано у меня много воспоминаний, и худых и хороших, но хороших более. Через него я служил в канц<елярии> В<оенного> м<инистерства>, приобрел многих друзей, пригляделся к машине нашей администрации, и хотя моя служебная карьера была несветла, но для моей жизни радостна и полезна. Личность Вревского мне всегда нравилась. С него писан барон Реццель в повести «Алексей Дмитрич». Он был чужестранец, как и я. Но в последнее время видались мы с ним редко и, конечно, никогда бы очень не сблизились.
За эти дни работы шли крайне удовлетворительно, конечно, кроме вчерашнего и сегоднишнего дни.
22 авг<уста>, понед<ельник>.
Давно нет газет и писем от своих, оттого я по обыкновению в мнительном настроении духа. Наработал я за эти два месяца столько, что нечего почти делать более, и я полениваюсь. После ненастья и холодов, при которых я делаюсь похожим на вялую огромную осеннюю муху, наступила ясная погода, и сегоднишнее утро с маленьким туманом было пленительно. Написал на днях два письма, к Некрасову и Боткину, последнее с довольно горячей диссертацией о гоголевском направлении[890]. Пишут, что все сочинения Гоголя вышли в свет[891] — царствование Александра Николаевича начинается блистательно для литературы. Теперь нам самим надо держать ухо востро и вести себя благоразумно, не давая воли резкому юношеству, которое всегда готово шагнуть на сажень, чуть ему дадут на вершок простора.
Просыпаюсь в 7 часов, но валяюсь в постели до 8, отчасти по лености, отчасти не желая тревожить людей. Четырехдневный деревенский праздник прошел благополучно — даже без ссор и раскваски носов. Одиночество продолжается полное. Начал набрасывать заметки о Гоголе, ибо, вероятно, «Б<иблиотека> для чт<ения>» приступит ко мне с рецензиею.
Из книг прочитано было:
1) «L'Allemagne» par Heine[892]. Странное сочинение и странный человек! Последней главой второго тома Гейне разрушает все, до того им построенное, но возвращение к деизму и спиритуализму так понятно в его положении! Он еще силится шутить наперекор болезни и падению своему, — эти шутки печальны и производят тягостное впечатление. Обзор философии и литературы до Гете весьма ясен и полезен мне в особенности, хотя его глушит дидактическое, неогерманское направление. Но вторая часть труда, этот сброд легенд, песней, ни с чем не вяжущихся эпизодов есть что-то вроде непоследовательной дрянной болтовни. К чему нам письмо к Лумсею, обзор балета «Фауст», «Les Djeux en exil»?[893] Жалкое окончание полезного дела! Книга гаснет так пошло и так презренно, как гаснет новогерманская поэтическая школа. Уж лучше бы эту школу познакомил с нами Гейне; и что за переход от Гете к празднословию второго тома. Дельная книга заключена рядом отрывистых длинных фельетонов, и, что еще хуже, фельетонов в немецком вкусе! Очень жаль бедного Гейне, жаль и всей школы его товарищей! Чем более думаю я обо всем этом, тем яснее вижу, как был прав Гете, насколько идея «искусства для искусства» выше всевозможных прямых домогательств на пророчество политическое и социальное. Полезный урок, о котором стоит думать, особенно у нас теперь, когда наступает время борьбы между пушкинскими и гоголевскими последователями.
2) «Dichtung und Wahrheit»[894] Гете, до его путешествия в Италию. Гете есть целая система, целая философия, целый мир. В раздробленном виде его произведения (не из первоклассных) производят странное впечатление. Все требует пояснений, все неполно, все отрывисто. Нельзя читать по одному томику Гете наряду с другими книгами. Не скажу, чтоб эта вещь, за исключением некоторых частностей, произвела на меня светлое впечатление. Для меня ясно, что Гете родился не очень хорошим человеком, но впоследствии только выработал себя и стал умственным Наполеоном нашего века. Есть еще одна странность, и я поговорю о ней с знатоками немецкой жизни. Il у a des grains de folie dans chaque tableau de la vie intime en Allemagne[895]. Отчего подобного не видим мы нигде, кроме как у немцев? Возьмем книгу, про которую я говорю (не говорю уже о Беттине, о Рахели, о Новалисе, о Шарл<отте> Штиглиц, о Вернере и Гофмане). Что такое делает сам Гете в свою юность, и в каком мире живет он? Старики не выходят по годам из своих комнат, отец Гете свирепствует за то, что в его доме читают Клопштока, юноши пишут эпиталамы за деньги, кое-кто видит видения, иной предсказывает будущее, сам Гете питает отвращение к гостиницам и живет в чужом городе у сапожника. Для чего все это, на каком основании? Гердер, возвращая занятые деньги, грубит кредитору, из пустой истории Гретхен возникает чуть не криминальное дело. Наконец, сам поэт как ведет себя с женщинами? Что за глупый сюрприз делает он Фридерике, переодевшись лакеем, отчего он не женится на Лили? Он называет Штольбергов эксцентриками, а сам что делает? Конечно, в Германии позволяется быть немцем, но Гете имеет право быть поразумнее своих чернокнижных сограждан?
25 авг<уста>, четверг.
Два дни гостил Мейер и был весьма занимателен, за исключением бесконечных рассказов о неистовствах Коновницына, предмет неистощимый для Гдовского уезда, но для меня довольно однообразный. Дни стояли плохие, тем приятнее был приезд словоохотного гостя. Его рассказы о зимних увеселениях во Гдове,
