Роза ветров (сборник) - Урсула Ле Гуин

Однажды в конце зимы — а в такие дни всегда кажется, что зиме нет конца, такой это был ужасный, холодный, сырой, голодный день, — я пилил той самой, украденной у лесорубов пилой кривой узловатый ствол боярышника толщиной, наверное, с мою ляжку и твердый, как железо. Скрючившись в узком, уже расчищенном от ветвей пространстве, я все пилил и пилил, и в голове моей царила полная пустота: я был целиком поглощен этой работой.

Проклятая изгородь разрасталась с неестественной быстротой; она росла как летом, так и зимой; даже среди зимы бледные ростки постоянно прорастали прямо среди прорубленного мною прохода, а летом и вовсе приходилось каждый день уделять какое-то время на дополнительную расчистку только что сделанного прохода, чтобы удалить новые зеленые побеги, полные едкого сока. Теперь сделанный мною коридор достиг пяти с лишним ярдов в длину, но в высоту был всего лишь фута полтора; я научился как бы ввинчиваться в заросли, оставляя пространство высотой в человеческий рост лишь в самом конце туннеля, где мне просто необходимо было порой замахнуться топором или воспользоваться пилой. Обычно же я работал в крайне неудобной позе, но с радостью отказывал себе во всем, желая поскорее продвинуться как можно дальше.

Ствол боярышника, который я пилил, вдруг самым гнусным образом расщепился, и лезвие пилы чуть не проехало мне по бедру: подпиленное дерево повисло, но не упало, подхваченное ветвями других деревьев, с которыми тесно переплелось, и одна его шипастая ветка с силой хлестнула меня по лицу, разодрав мне лоб. Кровь залила мне глаза, и я уж подумал, что это проклятые шипы их задели и теперь я ослепну. Опустившись на колени, я принялся стирать с лица кровь, и руки у меня дрожали от напряжения, боли и неожиданности. Но когда я протер сперва один глаз, потом другой, то даже и не понял, что это передо мной, и, моргая, все вглядывался и вглядывался в то, что наконец забрезжило впереди. Это был дневной свет!

Тот боярышник, падая, проломил собой оставшуюся часть изгороди, и теперь в лабиринте переплетающихся веток образовался небольшой, но вполне достаточный просвет, за которым на небольшой светлой поляне виднелся замок.

Теперь-то я знаю, что это был именно замок. А тогда у меня даже и слов не нашлось для того, что я увидел. Я увидел солнечный свет на желтой каменной стене и, приглядевшись, заметил в этой стене какую-то дверь. Возле двери виднелись человеческие фигуры, видимо мужские, но больше похожие на тени и совершенно неподвижные; подумав, я решил, что это просто каменные статуи вроде тех, что стоят в мужском монастыре у входа в собор. Больше я пока ничего разглядеть не сумел: солнечный свет, светлый камень, дверь в стене и похожие на тени фигуры мужчин. А вокруг повсюду только ветки, стволы, листья — все та же изгородь, такая же непроходимая и исполненная тьмы, какой я видел ее в течение этих последних двух лет.

Ах, если б я был змеей, я бы просто прополз в эту дыру! Но, увы, пришлось снова браться за топор и расширять проход. Руки у меня еще дрожали после того удара, но я все рубил, рубил, рубил, продираясь сквозь переплетение колючих ветвей. Хотя теперь я уже заранее знал, какую именно ветку нужно подрубить в первую очередь, чтобы не мешала мне все более отчетливо видеть ту золотистую стену и ту дверь. Мне было уже все равно, какой высоты и ширины будет мой проход, и, пока у меня еще оставались силы, пробивался вперед, не обращая внимания на истерзанные руки и лицо, на порванную одежду. Я так яростно размахивал давно уже затупившимся топором, что ветки летели в разные стороны. Вскоре я почувствовал, что растительность вокруг стала более редкой, а ветки и молодые побеги становятся все тоньше, все слабее и уже пропускают солнечный свет. Если еще совсем недавно меня окружали по-зимнему черные, затвердевшие колючие ветви и стволы, то теперь они стали гораздо мягче и зеленее, и мне уже не обязательно было рубить их, я мог просто раздвинуть их руками. И наконец я выполз на четвереньках из-под полога густых ветвей на лужайку, поросшую ярко-зеленой травой.

Над головой мягко, точно в начале лета, синело небо. А прямо передо мной, чуть ниже по склону холма, виднелось здание из светлого камня — тот самый замок, обнесенный рвом с водой. С его островерхих башен неподвижно свисали флаги. Вокруг не было ни ветерка, ничто не шевелилось. Воздух казался чуть застойным и очень теплым.

Я, скорчившись, сидел на земле и боялся пошевелиться, оставаясь столь же неподвижным, как и все вокруг. Меня даже несколько смущало собственное тяжкое, судорожное дыхание. Опираясь о землю, я заметил рядом со своей потной, перепачканной засохшей кровью рукой маленькую пчелку, сидевшую на цветке клевера, которая замерла в полной неподвижности, словно опьянев от собранного ею нектара.

Приподнявшись и встав на колени, я осторожно огляделся. Я понимал, что это, должно быть, замок, такой же, как тот, что высится над нашей деревней и принадлежит Барону, а потому весьма опасный для тех, кто там не живет или не работает. Но этот замок был гораздо больше, красивее и светлее, чем замок Барона; он выглядел просто волшебным и был даже больше, чем собор в мужском монастыре. Со своими желтыми стенами и красными черепичными крышами он походил на веселый цветок. Я, правда, не так уж много видел в жизни, чтобы мне было с чем сравнивать. Замок нашего Барона больше напоминал неказистую приземистую крепость, окруженную россыпью жалких хижин и амбаров; а собор в мужском монастыре всегда казался мне на редкость мрачным, серым, и лики резных скульптур у входа в него стерлись от старости. Но это здание — или замок, как его ни называй, — просто поразило меня своим изяществом и красотой. И выглядело оно совершенно новым. А солнечные лучи, игравшие на его светло-желтых стенах, заставили вспомнить, как светилось в отблесках огня обнаженное тело моей мачехи.

На склоне холма, примерно на полпути к крепостному рву, лежали несколько коров, погруженных в полуденную дремоту; головы их были приподняты, глаза закрыты; они даже жвачку не пережевывали. На дальних холмах виднелось большое стадо овец, а чуть в стороне — цветущий яблоневый сад, едва начинавший ронять с ветвей бело-розовые лепестки.

И было очень тепло. По ту сторону изгороди, где стояла зима, я бы уже весь дрожал в своей заплатанной рубахе и драной куртке, мгновенно остыв после тяжкой работы топором. А здесь мне пришлось даже куртку с себя сбросить. Кровь, выступив из моих многочисленных царапин, подсохла и теперь стягивала кожу, вызывая противный зуд, так что я озирался по сторонам в поисках ручья и с вожделением поглядывал на воду в крепостном рву, спокойную, синюю, как стекло, так и манившую к себе. Меня к тому же мучила жажда, а фляга моя, кстати почти пустая, так и осталась лежать там, в начале прохода. Но я, вспомнив о ней, даже головы в ту сторону не повернул.

Однако я по-прежнему не замечал ни малейшего движения ни на раскинувшемся передо мной лугу, ни в садах, окружавших замок, ни на мосту, перекинутом через ров. Я так и стоял на коленях в тени высоченной живой изгороди, смотрел вокруг и никак не мог насмотреться. Коровы лежали как каменные, хотя время от времени можно было все же заметить, как вздрогнет коричневый бок, сгоняя назойливую муху, или лениво шевельнется кончик хвоста. Опустив глаза, я обратил внимание на то, что пчелка по-прежнему сидит на цветке клевера, и даже легонько коснулся ее крылышка, проверяя, не мертвая ли она. Ее усики чуть дрогнули, но сама она и не подумала улететь. Она даже не пошевелилась. А я снова стал смотреть на здание с желтыми стенами, на его окна, на ту дверь в боковой стене, которую в самом начале увидел сквозь ветви живой изгороди. И разглядел, сам еще толком этого не понимая, что две резные фигуры у двери — это не статуи, а живые люди! Они стояли по обе стороны от двери и стерегли ее, словно ожидая, что кто-то вот-вот войдет в дом из сада или со стороны конюшен; у одного стражника в руках был флаг, у другого — пика. И я, присмотревшись как следует, понял, что оба они прислонились к стене и крепко спят.

Меня это не удивило. Ну, спят стоя, и что тут такого, подумал я. Здесь это казалось вполне естественным. По-моему, я уже тогда догадывался, куда попал.

То есть я, конечно, не знал этой истории, во всяком случае, не знал ее так хорошо, как ее, наверное, знаете вы. И я понятия не имел, почему они все здесь спят и как это случилось. Нет, я действительно не знал ни начала той сказки, ни ее конца. И про тех, кто находился в замке, я тоже ничего не знал. Но я уже понял, что все они почему-то спят. И это было очень странно, и мне, наверное, следовало бы испугаться, но я почему-то никакого страха не испытывал.

Так что, даже когда я встал и медленно побрел вниз по залитому солнечным светом лугу к ивам, росшим вдоль крепостного рва, я шел не как во сне, а как будто я сам чье-то сновидение. Я, правда, не знал, кому я могу сниться, разве что самому себе, но и это не имело значения. Я встал на колени в тени ив и опустил изодранные руки в холодную воду рва. Совсем рядом со мной — я мог бы достать его рукой! — медленно, поблескивая чешуей, проплыл золотистый карп; он тоже спал. На поверхности воды застыла водомерка на своих четырех крошечных «поплавках». Под мостом спали в своем глиняном гнездышке ласточка и ее птенчики. Высоко на стене замка, в открытом окне я заметил женскую головку с шелковистыми темными волосами; женщина спала, уютно устроившись на пухлой руке, лежавшей на подоконнике.