Арифметика любви - Зинаида Гиппиус

Вот «малое» дело, из которого… что выйдет? Может быть — ничего, но это неважно: явится какая-нибудь другая идея. Важно, сознав разъединенность, разбить всеобщее оцепенение», о котором так страшно пишет в своей книге Г. Иванов.

А мысль о «клубе» уже носилась в воздухе: оказывается, создать «клуб» хотели и здешние художники. Теперь почему бы не слить два начинания — в одно? Это увеличило бы шансы на успех…

Но не будем ни о чем гадать. О нашем «клубе», о его открытии я напишу в следующий раз. Здесь хочу лишь прибавить, что всех огорчает отъезд Керенского в Америку: он единственный из интеллигентов-политиков, который умел «вращаться» как в своих кругах, так и в «среднемолодой» писательской группе.

В ПАРИЖСКОМ УГЛУ НЕ СКУЧНО

(Письмо из Парижа)

Бурлящее состояние мира, неприятные подземные гулы, все это имеет, конечно, свой отзвук и в нашем литературном углу. Не совсем так, как предлагает Дон-Аминадо. Он пишет:

…Пора привыкнуть и к катаклизмамИ, став душевно на новый путь,Со сладострастьем, и с эгоизмом,Присесть на кратер — и отдохнуть…

Вот отдыхать-то русская литературная экс-молодежь как будто и не хочет. Проявляет исключительную деятельность… самую притом разнообразную. Устраивает и серьезные конференции, как доклад В. С. Варшавского об «Одиночестве», и всякие литературные и стихотворные вечера, где всегда полным-полно. Даже балы — с «танцами до утра». Такое впечатление, что «сегодня бал — а завтра будет два». Казалось бы, по теперешним временам русская эмиграционная элита, да еще во Франции, должна вести себя, как маменька старинного Степки-Растрепки: «В страхе маменька сидит, ничего не говорит»; а тут, оказывается, наоборот… Впрочем, это может быть объяснено и своеобразным желанием «отдохнуть» от катаклизм, тем более, что затеваются не одни балы и танцы. О недавней затее создать клуб «читателей и писателей», об удаче и неудаче трех первых «встреч» — я расскажу ниже. А пока остановлюсь еще на одной затее, или идее, родившейся в том же кругу экс-молодых парижских литераторов: проект еще тайный, но принципы его нисколько не таинственны.

Это, в своем роде, опыт свободы. Предварительные объяснения банальны, хотя, может быть, и нужны.

Слишком известны жалобы всяких молодых писателей во все времена: «Ни один из нас не имеет места, где бы мог высказаться действительно, написать о том и так, как надо, как ему хочется». В прежней России даже при множестве газет и журналов, и то в этих жалобах была известная правда: не столько мешала цензура, сколько то обстоятельство, что, во-первых, все эти прежние журналы были каждый со своим «направлением», с чем всякому следовало считаться: не исключая художников-беллетристов, ибо, как правило, редактора всех изданий имели слабое отношение к чисто художественной литературе, — это во-вторых.

Если в нормальных условиях, при множестве изданий, положение молодых писателей было, подчас, незавидно — что скажем о них теперь, в эмиграции, и в Париже, где их сейчас не мало? Что им делать, когда перед ними одна с половиной газета и один-единственный (недавно сделавшийся двуглавым) журнал, может быть, с четвертью? Причем оба старые правила остаются неизменными, даже в усиленном виде: направление (единственная газета одного направления, половинка газеты — другого), и то обстоятельство, что все редактора от художественной литературы весьма далеки. Если допустить, что половина или хоть четверть из всей группы молодых наших писателей может, или могла бы, выработаться, найти каждый свое, то нечего обманывать себя: при данных условиях на это нет надежды. Старый русский эмигрантский журнал признает теоретически нужду в художественной литературе и допускает, тоже скорее теоретически, «молодых» в эту область (когда не хватает «имен» с «направлением»). Но что эти отдельные стишки и рассказы, прошедшие сквозь редакторское сито? А другие формы литературы и в сито не кладутся: это поручено «именам» или вообще «испытанным» людям.

Порочный круг: чтобы высказываться, надо иметь соответственное «имя»; но чтобы иметь «имя» — надо же высказываться?

Может быть, порочный круг этот уже замкнулся? Может быть, наша «смена», молодые писатели, так давно стонущие, что им негде сказать по-своему свое, «самое важное», — может быть, они уже это «свое» незаметно потеряли, забыли? Кто из них, имея это «свое», не онемел, не привык к несвободе? Пора произвести смотр.

Вот этот «Смотр», — писательский сборник на новых принципах, — и будет «опытом свободы».

Принцип очень прост: редактор, наметив сотрудников, каждому выбранному предлагает дать в сборник материал уже без всякого контроля (кроме авторского) в любой форме и любого содержания. Личным выбором роль редактора и ограничивается: сам он в сборнике не участвует, пишет только предисловие. Конечно, и личный выбор — большая ответственность, он предполагает доверие, которое может быть обмануто; но и участники, несущие ответственность каждый за себя, тоже должны обладать известным доверием к редактору, кому одному, до времени, известен полный список приглашенных. Только так может быть поставлен «опыт свободы», и только одна действительная неудача может его постигнуть; это — если выбранные и уже согласившиеся писатели не найдут в себе силы на то, чего так долго желали; почувствуют, что их «самое важное», для которого нужна свобода, от них ускользает; если они в последнюю минуту не явятся на «смотр». То есть если «порочный круг» уже замкнулся. Не верится, конечно, что со всеми так будет, или даже с большинством… но что можно знать без опыта? Для этого опыт и нужен.

А теперь два слова о другом, — о парижском клубе «писателей и читателей».

Прежде всего: почему бы и другим городам, где тоже есть и русские писатели, и читатели, в меньшем, чем у нас, количестве, не воспользоваться этой идеей, не создать подобного клуба? Он бы, пожалуй, удался там лучше, чем у нас, потому что у нас… слишком уж их много, и писателей и читателей: так думалось, по крайней мере, на открытии, когда узенький «подвал» (избранный в память петербургской «Бродячей Собаки») наполнился таким количеством народа, что в зале и в смежной комнатке не только сидеть, но и стоять почти было невозможно. Именитные стоячие гости, конечно, ворчали. Экс-молодежь оказались плохими организаторами. Все-таки, кое-кто из писателей на этом открытии что-то говорили (открыла клуб Тэффи), но читатели… молчали. Так молчали, что мы начали подозревать, уж читатели ли это? Не просто ли «публика»? Надо сказать, что следующее, второе, собрание укрепило эти подозрения. Перенесенное в уютный, просторный особняк с дешевым буфетом, это собрание было очень пышно. Народу не меньше, но всем было место за столиками. Писатели и старшего, и младшего поколения — налицо, но… в этот раз и они себя никак не проявили. Времени не было, — кстати: известный хор цыган (самых настоящих) превзошел себя — им был бы и Блок очарован. Общий любимец, артист Худ. Театра Хмара, большеглазая Кедрова, похожая на очаровательного котенка, — где тут разбираться под звуки песен и гитары, кто писатель, кто читатель! Была публика, и она осталась очень довольна.

Но ведь это «не то»? Ведь писатели не намеревались искать веселых забав для публики, они хотели создать связь с читателями? Да, мы не спорим, что вышло пока «не то»; не одни писатели это чувствуют, но и многие другие участники, — между ними тот же Хмара, очень горячо воспринявший нашу первоначальную идею. Никто, однако, не унывает. Надо терпение и упорство. Ведь «читатель» — робок. Его следует понемногу выделить из «публики», которой слишком много, пожалуй. После третьего вечера, который во многом был подобен второму, когда в первом часу публика разъехалась (уехали и многие писатели), оставшаяся маленькая компания очень, говорят, дружно и весело провела часок.

Нашему «клубу» недостает интимности. Может быть, и взаимного доверия между читателями и писателями.

Достижимо ли оно? Бесполезно ставить себе вопросы о «достижимости» или «недостижимости» чего бы то ни было. Мало ли что кажется недостижимым! Единственный практический вопрос: стоит ли стремиться к достижению той или другой, маленькой или большой цели; и если стоит — об остальном можно не думать.

Впрочем, эти общие рассуждения, может быть, и некстати, когда дело идет о крошечных заданиях и усилиях в нашем русском затерянном углу. Что — мы, среди грома мировых событий? Думаю только иногда, в виде утешения, о двух строчках поэта Адамовича (хороший поэт, и жаль, что не пишет больше стихов). В этих строчках, которых точно я не помню, он говорит, что без родины, «без денег, без любви, в Париже» — «мы к Богу ближе». И это правда.