Дюна. Первая трилогия - Фрэнк Герберт

— Послушай, сын…

— Да?

— Я все-таки люблю твою Чани. И принимаю ее. …Да, все это было на самом деле. Это была реальность, а не видение — незавершенное, готовое измениться в родовых корчах при появлении на свет из древа времени…

Эта уверенность помогла ему крепче ухватиться за мир. Кусочки реальности начали проникать сквозь сон в. его разум. Внезапно он осознал, что находится в хайреге — пустынном лагере. Чани поставила палатку на самом мелком песке — чтобы было помягче. Значит, Чани рядом. Чани, его душа, его Сихайя, Чани, нежная и прекрасная, как весна Пустыни. Чани, только что вернувшаяся из пальмовых рощ юга.

Теперь он вспомнил и одну из песен Пустыни, которую она спела ему перед сном.

О душа моя!Не стремись этой ночью в рай —И, клянусь тебе Шаи-Хулудом,Ты придешь туда,Покорившись моей любви.

А потом она пела ту песню, которую поют влюбленные, когда идут, взявшись за руки, по пескам; и ритм ее был точно песок дюн, осыпающийся под ногами.

Расскажи мне об очах твоих,И я расскажу тебе о сердце твоем.Расскажи мне о стопах твоих,И я расскажу тебе о руках твоих.Расскажи мне о снах твоих,И я расскажу тебе о пробужденье твоем.Расскажи мне о желаньях твоих,И я расскажу тебе о том,В чем нуждаешься ты.

В соседней палатке кто-то перебирал струны балисета. И он вспомнил Гурни Халлека; он как-то заметил лицо Халлека, мелькнувшее в отряде контрабандистов. Но Гурни его не видел — не мог видеть и даже слышать о нем, чтобы даже случайно не навести Харконненов на след убитого ими герцога.

Впрочем, манера игравшего быстро подсказала ему, кто это на самом деле: Чатт-Прыгун, командир федайкинов — бойцов-смертников, охранявших Муад'Диба.

Мы — в Пустыне, вспомнил наконец Пауль. В Центральном эрге, куда не заходят харконненские патрули. Я здесь, чтобы пройти пески, подманить Подателя и самому взобраться на него — чтобы стать наконец настоящим фрименом.

Теперь он почувствовал маулет и крис на поясе; физически ощутил окружавшую его тишину.

То была та особая предрассветная тишина, когда ночные птицы уже смолкли, а дневные создания не возвестили еще о своей готовности встретить своего врага — солнце.

«Ты должен будешь ехать при свете дня, дабы Шаи-Хулуд увидел тебя и знал, что в тебе нет страха, — объяснял Стилгар. — А потому сегодня мы изменим распорядок и выспимся ночью».

Пауль тихо сел в полумраке диститента. Расстегнутый дистикомб не облегал тело, а висел достаточно свободно. Но, хотя он и старался не шуметь, Чани его услышала.

Из темноты в; дальнем углу палатки донесся ее голос:

— Любимый, еще не рассвело.

— Сихайя, — сказал он, и в его голосе зазвенел счастливый смех.

— Ты называешь меня весной Пустыни, — проговорила Чани, — но сегодня я — как стрекало погонщика. Ведь я — сайядина, назначенная наблюдать за точным исполнением обряда. Пауль принялся затягивать застежки дистикомба.

— Ты мне как-то прочла слова из Китаб аль-Ибара, — вспомнил он. — Ты сказала: «Вот женщина — она поле твое; итак, иди и возделывай его».

— Я — мать твоего первенца, — кивнула Чани.

В сером свете Пауль увидел, что она, в точности повторяя его движения, застегивает дистикомб, готовясь к выходу в открытую пустыню.

— Тебе следует отдохнуть как можно лучше, — сказала она.

Пауль услышал любовь в ее голосе и слегка поддразнил:

— Сайядина-наблюдательница не должна предупреждать или предостерегать готовящегося к испытанию.

Она скользнула к нему, коснулась рукой его щеки:

— Я сегодня — не только наблюдательница, но и женщина!

— Надо было тебе передать эту работу кому-нибудь другому.

— Ну нет, ждать куда хуже. Так я хоть рядом с тобой… Пауль поцеловал ее ладонь, потом приладил лицевой фильтр, повернулся и с треском открыл входной клапан. Ворвавшийся в палатку прохладный ночной воздух Пустыни был не совсем сухим — в нем чувствовалась влага, которая с рассветом превратится в редкие, крохотные капли росы. Ветерок принес с собой запах премеланжевой массы, которую вчера обнаружили к северо-востоку отсюда; а где премеланжевая масса, там, как он теперь знал, и червь неподалеку.

Пауль выполз через сфинктерный клапан, встал на песок и потянулся. Небо на востоке уже отсвечивало зеленоватым перламутром. Вокруг поднимались палатки, замаскированные под небольшие дюны. Слева от себя Пауль заметил движение. Это был часовой, и он тоже увидел Пауля.

Они все понимали, с какой опасностью ему предстоит столкнуться сегодня. Каждый из них в свое время прошел через это. Каждый фримен. Поэтому сейчас они оберегали его право на несколько минут одиночества — чтобы он успел подготовиться к испытанию.

Сегодня я должен сделать это.

Пауль подумал о власти, которую получил, когда фри-мены начали бороться с погромами. О стариках, которые посылали молодежь к нему, чтобы перенять приемы «колдовского боя»; о стариках, которые теперь внимательно выслушивали его на Совете и следовали его планам, а затем вознаграждали его наивысшей у фрименов похвалой: «Твой план удался, Муад'Диб».

И при этом даже худшие из фрименских бойцов могли сделать то, на что он пока не решался. Пауль прекрасно понимал, что его авторитет вождя не может не страдать от этого.

Он еще ни разу не ездил на черве.

Вернее, он, разумеется, ездил с остальными — в учебные походы и в налеты. Но сам — никогда. И до тех пор, пока он не оседлает червя сам, пределы его мира будут зависеть от других. Ни один настоящий фримен не может допустить такого. Пока он не овладеет этим искусством сам, даже бескрайние земли Юга, начинавшиеся манках в двадцати от эргов, были для него недоступны — разве что он велит подать паланкин и поедет так, как пристало лишь Преподобной Матери, да еще больным и раненым.

Он вспомнил внутреннюю борьбу, пережитую ночью. Какая странная параллель: если он одолеет Подателя, его власть укрепится; если сумеет овладеть своим внутренним взором — тоже… Но пока все, что лежало впереди, было закрыто как бы тучами, и только Великая Смута, охватившая всю Вселенную, кипела там,

Различие путей, которыми он постигал Вселенную, не давало ему покоя. Как сочетались точность и поразительная приблизительность! Он видел Вселенную как она есть, in situ, живущей и меняющейся. Но «теперь», входя в реальность, начинало жить своей собственной жизнью, развиваться, обретая собственные черты. Ужасное же его предназначение оставалось. Сознание расы оставалось. И джихад грозно полыхал впереди, кровавый и беспощадный…