Молодые львы - Ирвин Шоу

Христиан пригубил коньяк. Жидкость отдавала сырцом и, скорее всего, это вообще был не коньяк, а какое-то пойло, приготовленное из обычного спирта всего дня три назад. Ох, эти жалкие французишки! Он с ненавистью посмотрел на буфетчика за стойкой. Он знал, что дряхлого, доживающего свой век старика лишь недавно послали сюда поработать с недельку. Заведение, очевидно, принадлежало какому-нибудь здоровому, жирному торгашу, который до этого и хозяйничал здесь со своей пухлой потной женушкой, Но учуяв, к чему все клонится, и увидев первых удирающих через город немцев, он вытащил на свет божий этого жалкого старикана и поставил за стойку, зная, что даже немцам не придет в голову срывать на нем зло. Сам же хозяин с женой, наверное, прячутся сейчас где-нибудь на чердаке и преспокойно жрут телячью отбивную с салатом, запивая крепким вином, или лезут вдвоем в постель. (Помнишь Коринну из Ренна, с ее пышными формами, руками молочницы, жесткими, как пакля, крашеными волосами!) Нежась в теплых пуховых перинах, хозяин с хозяйкой, должно быть, посмеиваются при мысли о том, как папаша орудует в этом грязном кабачке, заламывая фантастические цены с обедневших солдат, радуются, что вдоль дорог повсюду валяются убитые немцы, что к городу рвутся американцы, готовые платить еще более высокие цены за эту поганую сивуху.

Христиан задумчиво уставился на старика, а тот в ответ уставился на него, и черные бусинки-глаза на сморщенном лице глядели спокойно, нагло, вызывающе. Дряхлый старик с тысячами бесполезных бумажных франков в кармане, дряхлый старик с гнилыми зубами – он знал, что переживет половину молодых парней, которые собрались в заведении его дочери, и в душе хохотал при мысли о том, какая ужасная участь ждет всех этих почти пленных, почти мертвых чужеземцев, безмолвно сидящих в полумраке за грязными столиками.

– Месье угодно что-нибудь еще? – рассеянно спросил старик тонким и сиплым голосом астматика, с таким выражением, будто он внимательно слушает забавную шутку, которой никто другой в этом зале не слышит.

– Месье ничего не угодно, – отрезал Христиан.

Вся беда в том, что они были слишком снисходительны к французам. Есть друзья и есть враги – среднего не бывает. Одних любят, других убивают. Любое иное отношение – это политика, коррупция, слабость, и за все это в конце концов приходится расплачиваться. Гарденбург с его обезображенным лицом там, на Капри, в одной палате с обожженным танкистом, это прекрасно понимал, а вот политические дельцы так и не поняли.

Старик прикрыл глаза. Черные насмешливые бусинки скрылись за желтыми, морщинистыми, словно измятый грязный пергамент, веками. Он отвел взгляд, но Христиан признал, что старик все-таки взял над ним верх.

Он снова отпил из рюмки. Алкоголь уже начал действовать. Христиана клонило ко сну, и в то же время тело его наливалось силой, он чувствовал себя гигантом, какого иногда видишь во сне, способным наносить чудовищные удары, страшным в своих медлительных полусознательных движениях.

– Допивайте коньяк, унтер-офицер, – раздался негромкий знакомый голос. Подняв голову, Христиан искоса взглянул на человека, неожиданно появившегося перед столиком.

– Что? – с глупым видом спросил он.

– Мне нужно с вами поговорить.

Незнакомец улыбался. Христиан, тряхнув головой, широко открыл глаза и вдруг узнал подошедшего. Перед ним стоял Брандт – в офицерской форме, худой, запыленный, без фуражки, но все такой же улыбающийся Брандт.

– Брандт!

– Тише! – сказал тот и предостерегающе положил ему на плечо руку. – Допивай и выходи на улицу.

Брандт повернулся и вышел из кафе. Через окно Христиан видел, как он остановился на улице, спиной к кафе, а мимо проходила нестройная колонна какой-то рабочей части. Христиан одним глотком допил коньяк и встал. Старик снова пристально глядел на него. Отодвинув стул, Христиан взялся за руль велосипеда и покатил его к выходу. Уже в дверях он, не удержавшись, снова повернулся к стойке и встретил взгляд насмешливых бусинок-глаз, помнивших 1870 год, Верден, Марну, 1918 год. Старик стоял перед плакатом, отпечатанным немцами на французском языке. На плакате была изображена улитка, которую вместо рогов украшали американский и английский флаги. Она медленно ползла вверх по Апеннинскому полуострову, а надпись иронически гласила, что даже улитка за такое время давно добралась бы до Рима… «Какая наглость», – подумал Христиан. Старикан, скорее всего, вывесил плакат только на этой неделе, явно желая поиздеваться над отступающими немцами.

– Надеюсь, – просипел старик с таким оттенком в голосе, который в приюте для престарелых означал бы смех, – месье понравился коньяк?

«Эти французы, – в бешенстве подумал Христиан, – готовы нас всех перебить».

Он вышел на улицу и присоединился к Брандту.

– Пойдем, – тихо сказал Брандт. – Прогуляемся немного по площади, чтобы нас никто не подслушал…

Они зашагали по узкому тротуару мимо закрытых ставнями витрин. Христиан с удивлением отметил, что с тех пор, как они виделись последний раз, Брандт сильно похудел и постарел, на висках у фотографа появилось много седины, у глаз и рта залегли глубокие морщины.

– Я увидел, как ты вошел, – начал Брандт, – и сначала даже не поверил собственным глазам. Минут пять присматривался – все никак не мог убедиться, что это действительно ты. Боже мой, что с тобой стало!

Христиан пожал плечами. Его задели слова Брандта, который, вообще-то говоря, и сам выглядел далеко не блестяще.

– Да, жизнь потрепала меня немного. А ты что здесь делаешь?

– Меня послали в Нормандию запечатлеть вторжение, сдачу в плен американских войск, а также сцены зверств: трупы французских женщин и детей, погибших от американских бомб. В общем, как обычно… Только не останавливайся, иди. Стоит где-нибудь остановиться, обязательно появится какой-нибудь чертов офицер, потребует документы и постарается определить тебя в какую-нибудь часть. Много здесь таких.

Оба деловито зашагали по тротуару, словно выполняли какое-то задание. Закат обагрял серые стены каменных зданий. Слоняющиеся по площади солдаты выглядели на фоне плотно закрытых ставень расплывчатой серой массой.

– Что ты намерен делать? – спросил Брандт.

Христиан рассмеялся и сам удивился, услышав свой сухой смешок. После многодневного панического бегства, когда им, как и всеми другими, управлял лишь страх перед рвущимся вперед противником, сама мысль о том, что он еще может что-то предпринять по своей инициативе, почему-то показалась ему нелепой.

– Ты чего смеешься? – подозрительно покосился на него Брандт, и Христиан тотчас же стал серьезным, так как понимал, что, если вызовет неудовольствие Брандта, тот не поделится с ним своими ценными сведениями.

– Ничего, просто так, – ответил он. – Устал немного. Я только что выиграл девятидневную велогонку по Европе, и мне немного не по себе. Пройдет.

– Ну, а все-таки, – раздраженно переспросил Брандт, – каковы же твои намерения? – По голосу фотографа Христиан понял, что нервы Брандта вот-вот готовы сдать.

– Собираюсь сесть на велосипед и гнать в Берлин. Думаю, что мне удастся повторить существующий рекорд.

– Ради бога, брось острить! – резко крикнул Брандт.

– Почему же? Мне нравятся велосипедные прогулки по историческим местам Франции, беседы с местными жителями в туземных украшениях из ручных гранат и английских автоматов. Но если подвернется что-нибудь более интересное, можно подумать…

– Слушай. В полутора километрах отсюда в одном амбаре у меня спрятана двухместная английская машина…

Христиан замер на месте, и у него сразу же пропало всякое желание шутить.

– Не останавливайся! – прошипел Брандт. – Я же предупреждал тебя… Я хочу вернуться в Париж. Но прошлой ночью мой болван-шофер сбежал. Вчера нас обстрелял самолет, и этот идиот так перепугался, что в полночь ушел навстречу американцам.

– Вон оно что, – заметил Христиан, стараясь изобразить сочувствие. – Ну, а почему ты весь день здесь околачиваешься?

– Не умею водить машину, – с досадой ответил Брандт. – Представь себе, я так и не научился водить!

На этот раз Христиан не мог удержаться от смеха.

– О господи! – расхохотался он. – Герой нашей индустриальной эры.

– Ничего смешного здесь нет. Я такой нервный… Однажды, в тридцать пятом году, я попробовал и чуть не разбился насмерть.

«В наше-то время! – удивлялся про себя Христиан, радуясь, что у него неожиданно оказались преимущества перед человеком, который до сих пор умел так ловко устраиваться на войне. – Разве в наш век можно быть таким нервным?!»

– А почему ты не предложил отвезти тебя одному из них? – спросил Христиан, кивнув в сторону солдат, развалившихся на ступенях перед ратушей.

– Им нельзя доверять, – угрюмо ответил Брандт, оглядевшись вокруг. – Если бы только я рассказал тебе половину того, что слышал о случаях убийства офицеров собственными солдатами за последние дни… Я торчу уже почти сутки в этом проклятом городишке и все стараюсь придумать, что же мне делать, кому можно довериться. Но ведь все идут группами, у всех есть друзья, а в машине только два места… А кто знает, может быть, завтра противник будет уже здесь или перережет дорогу на Париж… Признаюсь, Христиан, когда я увидел тебя в кафе, я едва сдержался. Скажи, – Брандт с беспокойством схватил его за локоть, – ты один? С тобой никого нет?