Дикий Порт (Райские птицы) - Ольга Онойко

— Михалыч, — дёргает его Борода, — пойдём поедим.

— Сгинь.

— Михалыч, пойдём поедим водки. Мы тут ничего не сделаем. Там Васильев, Тихорецкая и Аветисян, три штуки корректоров, ансамбль песни и пляски. Если есть вероятность, что Тиша выкарабкается, они её вытащат насильно. А мы старые люди. Нам головой думать надо.

Стенные панели вспыхивают белым светом, и никто больше не сидит в пустоте и сумраке, не смотрит на энергетика Высокой тройки странным усталым взглядом. Элия молчит о том, как почти всемогущий Синий Птиц, уставившись на него васильковыми глазами, с фанатичной верой выдыхал: «Эльнаумыч, сделайте что-нибудь», — и как слышал в ответ: «А что я могу, дети? Я могу только вам пинков раздать. Чтоб завертелось».

А ещё он молчит о том, надолго ли двое переживут третью.

В серебряной колыбели покоится спящая. Лицо её, тихое и умиротворённое, кажется совсем молодым. Полупрозрачная белизна сгустившимся облаком обнимает тело, словно парящее внутри большой и глубокой ванны, полной медицинского биопластика. Мало кто в Ареале может рассчитывать на такую реанимацию, но сейчас и она не даёт никаких гарантий.

Даже надежды даёт немного.

Алентипална была ещё в сознании, когда в столовую вошли солдаты. Только видеть уже ничего не видела, но успела спросить у Севера, что творится вокруг, сколько жизней она не смогла уберечь.

— Все живы, — не моргнув, соврал Шеверинский, и чуть не взвыл, поняв, что она поверила — она, которую даже хитроумный, как Одиссей, Борода ни разу не сумел обмануть.

— Хорошо как… — едва слышно прошептала Алентипална, а потом улыбнулась краешками глаз и утомлённо прикрыла веки.

Теперь Бабушка спит, утопая в слабо пульсирующем белом облаке; кровотечение прекратилось, сканеры не находят повреждений, опасных для жизни. Биоритмы замедлились, температура тела и давление понижены. Предельное нервное истощение и упадок сил, вот и всё…

Уже несколько дней ничего не меняется.

Серебряная колыбель, мягкий свет, и тихо-тихо, на пределе слышимости, звучит Моцарт, юный и вечный.

Света дремлет, съёжившись на неудобном кресле у двери. Ей снится каменная скамья и чаша, в которую падает тонкая струйка воды, мелодично и сладко журча, как флейты в адажио. Нет смысла сидеть здесь, они уже сделали всё, что могли, и большего не сумеют, но всё равно приходят и сидят, точно внуки возле бабушкиной постели.

…Алентипална открывает глаза.

Флейта просыпается мгновенно, вихрем кидается к серебряному ложу, разворачивая дрожащими пальцами браслетник.

— Светочка…

— Да, баба Тиша!

— Ты чего здесь сидишь? — спрашивает та обеспокоенно и ласково. — Долго уже сидишь, я почувствовала…

— Жду, — неожиданно для самой себя всхлипывает Света. — Я…

— А сколько времени?

— Четыре. Утра.

— С ума сошла девчонка…

— А вы выздоровели?

— Уж чего не знаю, того не знаю, — Бабушка чуть улыбается. — Иди спать.

— А вы? Давайте я доктора вызову, или, может, Костю лучше позову, чтоб он…

— Нет-нет, — Алентипална почти напугана. — Тормошить начнут, не хочу. Иди спать, Светочка, и я тоже ещё немножко посплю. Ладно?

— Ладно, — улыбка сияет сквозь слёзы, как солнце в дождь. — Всё будет хорошо, да?

— Я уверена. И, Светочка…

— Что?

— Передай ребятам… — шевелятся её губы, всё медленней и трудней, — что я их… всех очень… люблю.

— Ага…

Флейта уходит, намеренная всё-таки кого-нибудь разбудить и, по крайней мере, сообщить радостную новость, а Бабушка вновь смыкает веки. Летят минуты; сменяются симфонии, лёгкие и солнечные, словно бабочки; наконец, приходит сон, сон тихий и сладостный, какой достаётся святым.

Вязкая плоть биопластика перестаёт едва заметно пульсировать и начинает отделяться от тела Алентипалны.

В четыре тридцать утра семнадцатого октября 2*** года Валентина Павловна Надеждина, председатель комиссии по делам несовершеннолетних, куратор Райского Сада, третий триумвир Седьмой Терры, скончалась.

В сокровенном сердце родового жилища — прохлада и полумрак. Пусты стены, некогда украшенные; нагое ложе ожидает в углу. Здесь, в своих покоях, Цмайши хранила вещи, привезённые из дома, с Кадары. Почти всё распродано. Что-то раньше, что-то позже ушло в лапы не-людей, торговцев экзотикой… То немногое, что осталось, великая старейшина сама велела унести.

Сколь малого она хочет: всего лишь умереть под родным солнцем.

Судьба не уделит ей такой милости.

Женщины, что в её власти, осторожничают, боясь её гнева: говорят мало, умалчивают о многом. Но разума Цмайши пока достаточно, чтобы догадываться и знать. Для того, чтобы душа её нашла покой, чтобы сердца её остановились в счастье, нужна сущая малость. Связь с Кадарой восстановлена, сообщение становится регулярным, и вслед за послами к прародине расы отправляются уже гости, дети, старухи, помнящие былое… говорят, там рады были вновь увидеть благородную Суриши, женщину, что от вождя зачала и родила вождя.

Сам вождь благоразумно занимается другими делами.

Так.

Вернуться. Вернуться в давным-давно разорённый дом, на пепелище, которое успело зарасти лесом и вновь стать ожогом на теле земли, вернуться, спустя много десятилетий снова полюбоваться пляской воздуха ввечеру над кряжем Ненэрхар. Увидеть, как меркнет Солнце, и загораются сопутствующие светила, Сетайя и Чрис’тау. Почувствовать кожей ветер, летящий со злых песков Аххарсе. Услышать яростные крики детей, загоняющих добычу. Пройти по развалинам Шайраи-Тхир, великой столицы, найти место, где два века назад увидела свет, выбравшись из материнского чрева. Сидеть под куполом неба, изукрашенным звёздами, думать о прошлом, вспоминать совершенное. Приметить на горизонте разгорающийся свет утра, улыбнуться и испустить дух…

Уйти хорошо.

Это так просто сделать.

Нужно всего лишь пойти на поклон к выродку.

Он ничтожен, он мягок сердцем, он до сих пор не решился убить Цмайши, и он не посмеет даже отказать ей, зная, какие злые слова скажет она о нём на Кадаре. Мерзавка Эскши оскалит клыки, но мягкосердечие — заразная немощь, и она, сильная женщина, не сумеет пойти поперёк Л’тхарны.

Так просто.

Так немыслимо.

Даже светлой смерти Цмайши не пойдёт просить у выродка.

Особенно — светлой смерти.

Что же, тогда она просто уйдёт в чистоте. В четырёх безликих стенах, в доме, выстроенном ещё до войны — до той, первой войны, выстроенном людьми, не знавшими поражений. Дух мощи ещё не покинул дом. Строители не пытались сберечь традиций, они жили ими.