Краем глаза - Дин Кунц

В своем шедевре «Прелесть ярости: управляй своей мостью и побеждай» Зедд объяснял, что каждая гармонично развитая личность могла мгновенно перенацеливать свою ярость с одного человека или предмета на другого человека или предмет, достигая господства, контроля, любой поставленной цели. Злость — не то чувство, которое должно возникать по каждому новому требующему того поводу. Ее следует копить в сердце, беречь и холить, держать в узде, но наготове, чтобы, раскаленной добела, мгновенно выстрелить в нужный, по твоему разумению, момент, независимо от того, провоцировали тебя на это или нет.

Вот и теперь, испытывая глубокое удовлетворение, Младший перенацеливал свою злость на Целестину и сопровождавшего ее мужчину. Эти двое так или иначе оберегали Бартоломью, а следовательно, были его, Младшего, врагами.

Мусорный контейнер и мертвый музыкант унизили его сверх всякой меры, как прежде унижали разве что острый нервный эмезиз и вулканический понос, а он не терпел унижений. Смиренность — это для неудачников.

В темноте мусорного контейнера, мучимый легионами видений, убежденный в том, что призрак Ванадия намерен вот-вот закрыть крышку и запереть его на пару с готовым ожить трупом, Младший на какое-то время превратился в беспомощного ребенка. Парализованный страхом, забившись в дальний от задушенного пианиста угол, сжавшись в комок, он так дрожал, что зубы-кастаньеты выбивали ритм фламенко, а кости колотились друг о друга, как подошвы чечеточника об пол. Он слышал, что скулит, но ничего не мог с собой поделать, он чувствовал, как горячие слезы стыда текут по щекам, но не мог остановить этот поток, ему уже показалось, что мочевой пузырь разрывается, не выдержав уколов ужаса, и лишь героическим усилием воли сумел удержаться и не надуть в штаны.

Младший уже думал, что страх останется с ним до конца его дней, но постепенно он отступил, и на его место из бездонной скважины хлынула жалость к себе. А последняя, как известно, служила идеальным горючим для злости. Вот почему, преследуя «Бьюик» сквозь туман, приближаясь к Пасифик-Хейтс, Младший буквально кипел от ярости.

Добравшись до спальни Каина, Том Ванадий уже догадался, что на аскетическое убранство квартиры Младшего вдохновил минимализм, который женоубийца увидел в доме детектива в Спрюс-Хиллз. Это неприятное открытие встревожило его. По каким причинам, он пока не понимал, но Ванадий не сомневался в правильности своей догадки.

Дом Каина в Спрюс-Хиллз, который тот делил с Наоми, не имел с этой квартирой ничего общего. И такая резкая перемена, причем в направлении, невольно указанном Ванадием, не объяснялась внезапно свалившимся на голову Каина богатством или новыми идеями, возникшими у него в связи с переездом в крупный город.

Голые бедные стены, минимум мебели, никаких безделушек и чего-то личного, характеризующего хозяина квартиры, вызывали прямые ассоциации с монашеской кельей, вынесенной за пределы монастыря. Конечно, размерами квартира превосходила келью, и значительно, но замена «Индустриальной женщины» распятием навела бы на мысль, что живет здесь удачливый священнослужитель.

Отсюда следовал вывод: они оба были монахами. Но один служил неугасимому свету, а второй — вечной тьме.

Прежде чем обыскать спальню, Ванадий быстро прошелся по уже осмотренным комнатам, внезапно вспомнив про три странных картины, о которых говорили Нолли, Кэтлин и Спарки, и гадая, как он мог их пропустить. Картин не было. Но по крюкам он нашел места, где они висели.

Интуиция подсказывала Ванадию, что отсутствие картин — важная информация, но талантом сыщика он уступал Шерлоку и не смог тут же догадаться, что из этого следует.

В спальне, прежде чем заглянуть в ящики ночного столика, комода и в стенной шкаф, он открыл дверь в ванную, включил свет, поскольку окон в спальне не было, и обнаружил на стене Бартоломью, обезображенного сотнями ран.

Уолли припарковал «Бьюик» у тротуара перед подъездом своего дома, а когда Целестина отодвинулась от него, чтобы открыть дверцу со стороны пассажирского сиденья, остановил ее:

— Нет, подожди здесь. Я принесу Ангел и отвезу вас домой.

— Зачем? Мы прекрасно дойдем пешком, Уолли.

— На улице холодно, сильный туман, время позднее, на вас могут напасть бандиты, — очень серьезно, пусть и со смешинкой в глазах, ответил он. — Вы теперь женщины Липскомба, или скоро станете ими, а женщины Липскомба никогда не выходят одни на полные опасностей ночные улицы города.

— М-м-м-м. Я чувствую, как становлюсь маленькой девочкой.

Поцелуй длился, длился и длился, полный сдерживаемой страсти, обещающей несказанное блаженство в супружеской постели.

— Я люблю тебя, Цели.

— Я люблю тебя, Уолли. Никогда не была такой счастливой, как сейчас.

Оставив включенными и двигатель, и обогреватель, Уолли вылез из кабины, потом наклонился.

— Запрись, пока меня не будет, на всякий случай, — и захлопнул дверцу.

И хотя Целестина полагала, что это паранойя, все-таки район из самых безопасных, она нашла на приборном щитке и нажала кнопку, запирающую все дверцы.

Женщины Липскомба с радостью подчинялись своему мужчине, разумеется, в тех случаях, когда считали это возможным.

Пол просторной ванной устилали плитки бежевого мрамора с ромбовидными инкрустациями черного гранита. Тот же мрамор использовался для отделки столика под зеркалом и душевой. Для стен использовалась комбинированная обшивка. Нижняя часть, примерно в человеческий рост, — мрамор, над ней — пластиковые панели. На одной из них Енох Каин трижды написал: «Бартоломью».

В этих неровных печатных красных буквах чувствовалась распирающая Каина злость. Но процесс написания выглядел спокойным и рациональным поступком в сравнении с тем, что произошло после того, как на пластике трижды пропечатали имя Бартоломью.

Каким-то острым инструментом, возможно, ножом, Каин колол и скреб красные буквы, набросившись на пластиковую панель с такой яростью, что от двух Бартоломью практически ничего не осталось. Лишь сотни царапин и кратеров от острия ножа.

Судя по смазанности букв, некоторые потекли, прежде чем засохнуть, Ванадий понял, что писались они не маркером, как он поначалу решил. Капли на закрытой крышке унитаза и мраморном полу, уже высохшие, подсказали ему, какая жидкость использовалась вместо краски.

Плюнув на большой палец правой руки, он потер им одно из пятен на полу, потом поднес к носу. Убедился в правильности своей догадки. Палец пах кровью.

Но чьей кровью?

Другие трехлетки, разбуженные в начале двенадцатого ночи, были бы сонными, вялыми, некоммуникабельными, то и дело терли бы глаза. Ангел всегда просыпалась мгновенно, свеженькая, как огурчик, в прекрасном настроении, готовая наслаждаться цветом и формой всего, что окружало ее в этом мире, чем в определенной степени подтверждала мнение Уолли, что со временем она проявит незаурядные способности в изображении этих самых красот.