Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

Однако сам Сталин не спешил. Слишком серьезный вопрос стоял на повестке дня, и слишком многие члены ЦК и Политбюро так пока и не пришли к окончательному решению. На свободную дискуссию с Бухариным ему выходить не хотелось. Как-никак, а именно Николай Иванович защищал ленинский план построения социализма в СССР, и мало кто в стране знал генсека как экономиста. Чтобы выиграть драгоценное время, он предложил создать специальную комиссию, в которую и вошел вместе с Бухариным.

В результате долгих переговоров и споров Политбюро приняло в высшей степени разумное решение покончить с чрезвычайщиной, повысить закупочные цены, чего и добивались в первую очередь крестьяне, и восстановить рынок.

Но... все оказалось очередным «гнилым компромиссом». Благие пожелания так и остались на бумаге, и деревню продолжали давить с еще большей силой. На июльском пленуме ЦК правые снова атаковали руководство партии, и Рыков заявил, что страна стоит на пороге новой Гражданской войны. Дальше тянуть было уже опасно, и Сталин выступил с полным оправданием своей политики.

Да, говорил он, нельзя забывать о крестьянах, но надо постоянно помнить и об ускоренных темпах развития промышленности. А затем неожиданно для всех впервые заговорил о своей быстро ставшей знаменитой теории обострения классовой борьбы по мере приближения к социализму:

«По мере нашего продвижения вперед сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а советская власть, силы которой будут возрастать все больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов, политику разложения врагов рабочего класса, наконец, политику подавления сопротивления эксплуататоров, создавая базу для дальнейшего продвижения вперед рабочего класса и основных масс крестьянства».

К этому времени Сталин был уже уверен в том, что с классовыми врагами партии придется бороться не только в деревне. И «шахтинское дело», в котором были арестованы более 50 инженеров по обвинению во вредительстве, служило для него лучшим доказательством его правоты. И теперь он даже не сомневался в том, что существует прямая угроза от «буржуазных контрреволюционных специалистов». «Шахтинское дело», — считал он, — есть экономическая контрреволюция, затеянная частью буржуазных спецов, владевших раньше угольной промышленностью».

Более того, Сталин был уверен в наличии связей между «шахтинцами» и заграницей, а потому и заявлял: «Мы имеем здесь дело с экономической интервенцией западноевропейских антисоветских капиталистических организаций в дела нашей промышленности». Ну а раз так, то партия должна быть готова к тому, «что международный капитал будет нам устраивать и впредь всякие пакости, все равно, будет ли это шахтинское дело или что-нибудь другое, подобное ему».

Если говорить о повороте Сталина влево, то нельзя не признать, что он сыграл весьма отрицательную роль на его отношениях с так называемыми спецами. Те прекрасно понимали, что форсированное и мало чем подкрепленное развитие промышленности могло привести к хозяйственному краху и высказывали вполне понятные сомнения с чисто экономических позиций.

Однако Сталин слышал во всех этих возражениях только то, что хотел слышать: возражения «бывших», не желавших строить никакой социализм. Да и зачем ему было прислушиваться к мнению людей, которые, по его выражению, воняли как хорьки. «А чтобы вонь всех этих специалистов, и военных, и штатских, — говорил он, — не заражала и не отравляла партию, нужно их держать на приличном от себя расстоянии». И это говорил не ненавидевший интеллигенцию люмпен, а руководитель огромной страны, которой предстояло строить целые отрасли индустрии и развивать передовую науку.

Впрочем, так думали и многие другие руководители, для которых никогда не было секретом, что творческая интеллигенция не любила советскую власть и мечтала о возвращении старого порядка.

И еще бы ей не мечтать! Если средний рабочий в 1917 году получал около 50 рублей, а мясо при проклятом царизме стоило 30 копеек за килограмм, хлеб — пять копеек, то... о чем говорить! Что же касается самого вождя мирового пролетариата, то всего на восьмирублевое пособие в ссылке он имел в своем распоряжении полдома, хороший стол, стирку и починку белья и при этом еще считалось, что он дорого платит.

Так что же было говорить об инженерах, техниках и всех тех, кого Сталин считал «хорьками»? Помимо всего прочего, всех этих людей ценили, так чего же им было не мечтать о возврате к нормальной жизни?

Потому с такой злостью и говорил о событиях в Донбассе Томский: «Мое мнение таково, что не мешало бы еще полдюжины коммунистов посадить». Впрочем, жизнь возьмет свое, и Сталин будет недолго фрондировать. Как только он убедится, что без специалистов не будет никакого Днепрогэса и Комсомольска, он изменит, нет, не мнение, а отношение к ним.

Но все это будет позже, а пока Сталин как ни в чем не бывало заявил о том, что «люди, думающие превратить чрезвычайные меры в постоянный и длительный курс нашей партии, — опасные люди, ибо они играют с огнем и создают угрозу для смычки». И тут же, верный себе, оставил лазейку, заметив, что зарекаться от применения «комбедовских» мер в деревне в обозримом будущем не следует.

В целом же июльский пленум ЦК прошел довольно вяло. Никто не хотел обострять отношения. Бухарин снова показал свою политическую и экономическую незрелость. Он оправдывал чрезвычайные меры и не хотел только того, чтобы они вошли в систему.

А вот сам Сталин на пленуме совершил весьма серьезную ошибку. Рассказывая делегатам об отношении к крестьянам, он откровенно поведал о намерении партии продолжать обирать деревню. «Эти переплаты и недополучения, — заявил он в дискуссии по поводу ножниц цен, — составляют сверхналог на крестьянство, нечто вроде «дани», добавочный налог в пользу индустриализации, который мы должны обязательно уничтожить, но который мы уничтожить не можем теперь же, если не думаем подорвать нашу индустрию...»

Бухарин не поверил своим ушам, поскольку Сталин в эту минуту повторял почти слово в слово главного теоретика Троцкого — Преображенского, которого сам же Николай Иванович разбил, как ему тогда казалось, в пух и прах. Но теперь, когда «неотроцкист» Сталин заговорил на языке классических троцкистов, до него наконец-то начало доходить, как он ошибался.

Дальше... все было уже не интересно, и пленум закончился так, как он и должен был закончиться: в очередной раз оправдав чрезвычайные меры и подтвердив их временный характер. Чего, похоже, уже начинавший понимать что к чему Бухарин и боялся больше всего. Ведь нет ничего более постоянного, нежели это самое «временное».

Чувствуя, как почва постепенно уходит у него из-под ног, Бухарин решился на отчаянный шаг и 11 июля 1928 года (за день до закрытия пленума) отправился на квартиру к восстановленному в партии в июне и назначенному начальником Научно-технического управления ВСНХ Каменеву.

Вынудил его к этому крайне необдуманному шагу все тот же Сталин, который вдруг принялся возвращать в партию зиновьевцев. И понять его можно. «Левым» уже не о чем было спорить с ним, вставшим на те самые позиции, за которые их совсем недавно изгоняли из партии. И лучше всех остальных высказался на этот счет такой непримиримый оппонент Сталина, как Преображенский. «Оппозиция, — предельно откровенно заявил он, — это организация, смысл существования которой утерян...»

Что ж, все правильно, лучше не скажешь, и после того как партия приняла экономическую программу троцкистов, у «левых» не было теперь никаких поводов нападать на Сталина. Наоборот, большинство бывших оппозиционеров теперь всячески поддерживали его.

Более того, акция по восстановлению всех этих людей в партии выглядела куда как демократично и не могла не действовать на сознание обывателей. И мало кто понимал, что таким необычным способом Сталин готовил себе из бывших оппозиционеров платформу, на которую он мог бы опереться, если бы развитие событий пошло не по его сценарию.

Уже очень скоро были восстановлены в партии и получили различные высокие посты в государстве Зиновьев, Пятаков, Преображенский, Радек, Смилга, Смирнов и многие другие. Конечно, Сталин не верил никому из «раскаявшихся», потому и не допустил ни одного из них в руководящую группу...

Понимая, что Сталин может при первом же удобном случае заменить его на кого-нибудь из «прощенных и покаявшихся», Бухарин решил поговорить о положении дел в партии и ближайших перспективах с пока еще остававшимся не у дел Каменевым (только в ноябре Сталин разрешит ему печататься в «Правде»),

Николай Иванович пустил в ход все свое красноречие и описал печальное будущее страны, если она будет развиваться по намеченному генсеком авторитарному плану. Поведал он и о повороте в политике ЦК, и о соответствующих изменениях в его составе. «Сталин, — говорил он, — это Чингисхан и беспринципный интриган, который все подчиняет сохранению своей власти. Сталин знает одно средство — месть и в то же время всаживает нож в спину. Поверьте, очень скоро Сталин нас будет резать. Я очень сожалею, что помогал этому Чингисхану, который загубил революцию, бороться с оппозицией!»