2. Валтасар. Таис. Харчевня Королевы Гусиные Лапы. Суждения господина Жерома Куаньяра. Перламутровый ларец - Анатоль Франс

— Дитя божье, — сказал ей нищий, — я не всегда был таким жалким бродягой. Я владел огромными богатствами, и у меня была дочь несказанной красоты, мудрая и ученая; она разгадывала загадки, которые предлагались на публичных состязаниях, и однажды даже получила от городских властей корону из папируса. Я потерял дочь, потерял и все свое состояние. Меня терзает тоска по дочери, и мне жаль богатства. Особенно жаль мне куста с поющими птицами, необыкновенно искусно сделанного. А теперь нет у меня даже плаща, чтобы прикрыть свое тело. И все же я был бы утешен, если б мог перед смертью увидеть возлюбленную дочь мою.

Едва произнес он эти слова, как Евфросиния бросилась к его ногам и, плача, воскликнула:

— Отец мой, я — твоя дочь Евфросиния, убежавшая ночью из дому так неслышно, что даже собака не залаяла. Прости меня, отец! Разве могла бы я совершить все это, не будь на то соизволение господа нашего Иисуса Христа?

Поведав старику, как она, переодевшись ремесленником, покинула родной кров и пришла в сию обитель, где все это время жила мирно и тихо, она показала ему знак на своей шее. И по этой примете Ромул признал свою дочь. Он нежно обнял Евфросинию и, преклонившись перед неисповедимыми путями господними, оросил ее чело слезами.

После этого он и сам решил сделаться монахом и остаться в обители святого Онуфрия. Он собственными руками построил себе келью из камыша рядом с кельей графа Лонгина. Они вместе распевали псалмы и возделывали землю. В часы отдыха они беседовали о суетности земной любви и всех земных благ. Но Ромул никогда никому не рассказывал о чудесной встрече со своей дочерью Евфросинией: пусть лучше, думал он, граф Лонгин и настоятель Онуфрий узнают об этом приключении в раю, когда промысел божий будет им открыт до конца. Лонгин и не подозревал, что его невеста обретается рядом с ним. Все трое прожили еще несколько лет, украшаясь всеми добродетелями, а затем по особой милости провидения почти одновременно в бозе почили. Граф Лонгин преставился первым, Ромул скончался спустя два месяца, а святая Евфросиния, после того как закрыла глаза отцу своему, была на той же неделе призвана на небеса Иисусом Христом, рекшим ей: «Гряди, голубица!» Досточтимый отец Онуфрий сошел в могилу на сто тридцать втором году жития своего: совершилось это в день святой пасхи, в 395 году по воплощении сына божьего. Да хранит нас святой архангел Михаил! На этом заканчивается житие святой Евфросинии. Аминь.

Сказание это записал диакон Георгий в лавре на горе Афонской, между VII и XIV веком христианской эры; должен заметить, что время его написания вызывает у меня большие сомнения. У меня есть все основания полагать, что оно никогда не было напечатано. Мне хотелось бы иметь столь же веские основания думать, что оно достойно печати. Я перевел его, в точности следуя подлиннику, и это, конечно, очень заметно: мой стиль приобрел византийскую чопорность, которую я сам с трудом выношу. Диакон Георгий рассказывал с меньшим изяществом, нежели Геродот и даже Плутарх, и на его примере видно, что времена упадка отличаются иногда гораздо меньшим очарованием и утонченностью, чем это представляется в наши дни. В доказательстве этого, быть может, и состоит главная заслуга моего труда. Он, без сомнения, вызовет ожесточенные нападки критики, и мне будут предложены трудные вопросы. Текст, которым я пользовался, всего лишь список, а не подлинник. Я даже не знаю, есть ли в нем пропуски. Я предвижу, что мне укажут на пробелы и позднейшие вставки. Г-ну Шлемберже[271] покажутся подозрительными некоторые обороты, а г-н Альфред Рамбо[272] оспорит эпизод со стариком Пору. Предупреждаю заранее: я располагал только одним текстом и должен был следовать ему. Текст этот находится в очень плохом состоянии, и он нелегко поддается прочтению. Однако надо иметь в виду, что все образцы классической древности, которые служат для читателей источником наслаждения, дошли до нас в таком же виде. Я больше чем уверен, что многое в тексте диаконова сказания я понял превратно, что в моем переводе тьма нелепостей. Быть может, он даже представляет собой сплошную нелепость. Если это не столь очевидно, как можно было опасаться, то единственно потому, что в самом темном тексте всегда заключен смысл для того, кто его переводит. Без этого ученость не имела бы права на существование. Я сличил изложение диакона Георгия с относящимися к жизни святой Евфросинии местами в сочинениях Руфина и блаженного Иеронима и должен сказать, что полного совпадения между ними нет. Вероятно, именно поэтому мой издатель и поместил этот ученый труд в непритязательном сборнике рассказов.

СХОЛАСТИКА

Морису Спронку

В давние времена, а именно в IV веке христианской эры, юный Инъюриоз, единственный сын сенатора Оверни, попросил руки молодой девушки по имени Схоластика, единственной дочери другого сенатора, как именовали тогда представителей местной знати. Предложение его было принято. И по совершении брачного обряда Инъюриоз ввел супругу в свой дом, где она должна была разделить с ним ложе. Но она, печально отвернувшись к стене, горько заплакала.

— Скажи мне, о чем ты печалишься? — спросил он.

Она молчала. Тогда он снова обратился к ней:

— Именем Иисуса Христа, сына божьего, заклинаю тебя: объясни мне причину твоей скорби.

Тогда Схоластика, повернувшись к мужу лицом, сказала:

— Если я буду плакать всю жизнь, и то у меня не хватит слез, чтобы излить безграничную печаль, переполняющую мое сердце. Я дала обет сохранить в чистоте слабую плоть мою и принести свою девственность в дар Иисусу Христу. Горе мне, ибо он отступился от меня, и я не в силах исполнить заветное мое желание! Лучше бы мне не дожить до сегодняшнего дня! Разлученная с небесным супругом, сулившим мне в награду вечное блаженство, ныне стала я женою смертного, и чело мое, которое должны венчать нетленные розы, убрано, или, вернее сказать, осквернено розами, уже увядшими! Увы! Тело мое, которое пред лицом агнца должно было облечься в епитрахиль чистоты, несет на себе, как постылую ношу, брачные одежды. Зачем первый день моей жизни не стал моим последним днем? О, как бы я была счастлива переступить порог смерти, не успев вкусить ни единой капли материнского молока! Лучше бы нежные поцелуи моих кормилиц запечатлелись на крышке моего гроба! Когда ты простираешь ко мне руки, я вспоминаю о дланях, пронзенных гвоздями ради спасения рода человеческого.

И тут она горько заплакала.

Молодой человек отвечал ей с кротостью:

— Схоластика, оба мы происходим из богатых и знатных семей Оверни; ты — единственная дочь, я же — единственный сын. Наши родители пожелали соединить нас, дабы продолжить свой род, опасаясь, как бы после их смерти какой-нибудь чужеземец не унаследовал принадлежащих им богатств.

Но Схоластика ему на это сказала:

— Мир — тлен, и богатство — тлен, да и вся земная жизнь — тлен! Разве можно назвать жизнью ожидание смерти? Живет лишь тот, кто, пребывая в вечном блаженстве, упивается светом истины и вкушает небесную радость слияния с богом.

Тогда на Инъюриоза снизошла благодать, и он воскликнул:

— О сладостные, исполненные истины слова! Очам моим открылся свет вечной жизни. Схоластика, если ты желаешь сдержать свой обет, то и я, муж твой, сохраню целомудрие!

Почти утешенная и уже улыбаясь сквозь слезы, она промолвила:

— Инъюриоз! Мужчине нелегко принести подобную жертву. Но если мы проживем на земле непорочно, я разделю с тобою дар, обещанный мне супругом моим и владыкой Иисусом Христом.

При этих словах он осенил себя крестным знамением и воскликнул:

— Я поступлю так, как ты хочешь! И, взявшись за руки, они уснули.

Все последующие дни своей жизни они разделяли друг с другом ложе, соблюдая при этом совершенное целомудрие. После десятилетнего искуса Схоластика умерла.

По обычаям того времени, облаченная в праздничные одежды и с открытым лицом, она была перенесена в собор. За гробом шла толпа и пела псалмы.

Преклонив колена пред ее гробом, Инъюриоз сказал во всеуслышание:

— Господи Иисусе! Благодарю тебя за то, что ты даровал мне силу сохранить нетронутым твое сокровище!

При этих словах усопшая приподнялась на своем смертном ложе, улыбнулась и кротко прошептала:

— Друг мой, зачем ты говоришь то, о чем тебя не спрашивают?

И вновь погрузилась в вечный сон.

Инъюриоз вскоре последовал за Схоластикой. Его похоронили неподалеку от нее в соборе св. Аллира. В первую же ночь после погребения Инъюриоза чудесный розовый куст вырос над гробом его девственной супруги и покрыл обе могилы своими цветущими побегами. И наутро люди увидели, что могилы соединены одна с другой гирляндами роз. Усмотрев в этом знак святости блаженного Инъюриоза и блаженной Схоластики, священнослужители Оверни призвали верующих к поклонению сим гробницам. Но в этой провинции, жители которой были обращены в христианство святыми Аллиром и Непотьеном, встречались еще и язычники. Один из них, по имени Сильван, поклонялся источникам, где будто бы обитали нимфы, увешивал обетными табличками ветви старого дуба и хранил у своего очага глиняные фигурки, изображавшие солнце и богинь-Матерей. Наполовину скрытый листвой, бог садоводства покровительствовал его фруктовому саду. Сильван заполнял свой старческий досуг сочинением стихов. Он слагал эклоги и элегии, несколько тяжеловесные по стилю, но весьма замысловатые, и при всяком удобном случае вводил в них строки древних поэтов. Посетив вместе с толпой паломников усыпальницы супругов-христиан, старик восхитился розовым кустом, украсившим цветами обе могилы. Будучи по-своему благочестивым, он тоже усмотрел в этом небесное знамение, но приписал чудо языческим богам и проникся уверенностью, что розовый куст расцвел волей Эрота.