Статьи - Николай Лесков

И. В. Вернадский более или менее знает наших поборников новой экономической школы и знает тезисы этой школы, а между прочим знает и то, что новые экономисты считают все принципы старой экономической школы ложными и вредными. Старая школа, разумеется, то же самое думает о новой.

На беседах И. В. Вернадского не участвует ни одного представителя новых экономических воззрений, и потому каждый вопрос здесь рассматривается с страшною односторонностью, с такою обидною односторонностью, которая могла бы иметь место разве только тогда, если бы несомненность пригодности и незаменимости положений, выработанных старою политико-экономическою школою, были доказаны; а этого сказать невозможно. Если бы политическая экономия произнесла свое последнее слово за свою старую систему, то новому учению не на чем было бы держаться, а оно держится и держится в головах, которым нельзя отказать ни в смысле, ни в даре понимания. Следовательно, относиться к этому экономическому учению с олимпийским равнодушием вовсе нерезонно. С ним можно препираться, можно доказывать его несостоятельность, но не отрицать его, когда оно живет и имеет несомненное влияние на умы. Наконец, несомненно, что не только собеседники Ивана Васильевича, но даже сам он, своей собственной персоной, впал в некоторую узость, неизбежную сопутницу спокойных положений в единомысленном кружке, где ни от кого не ждешь возражения и идешь себе спустя рукава, не боясь, что кто-нибудь возьмет за нос да безделицу — потормошит. Будь в этих беседах экономисты того и другого толка, беседы-то, несомненно, бы оживились, стали бы разностороннее, полнее и действительно приносили бы много пользы. Тут затронулись бы вопросы чуткие, больные, на которые хочется отозваться всякому живому человеку, — а ведь в теории всем заниматься можно. Неужто Иван Васильевич и его собеседники не понимают, что это могло бы много содействовать к устранению существующей у нас шаткости экономических понятий? Не может быть! Боятся они что ли людей другого образа мыслей? Этого еще более не может быть. Что же такое: отчего на политико-экономических беседах г. Вернадского беседуют только одномысленцы? Что этому за причина? Некоторые говорят, что пусть экономисты другой школы заведут себе отдельную беседу и там свободно развивают свои идеи, — но не может же быть, чтоб то же самое сказали и собеседники г. Вернадского. Они ведь должны быть столько сообразительны, чтобы не делать предложений неудобных.

Будет очень хорошо, если г. Вернадский и его собеседники подумают об этом и оживят свои беседы голосами экономистов, относящихся несколько иным образом к некоторым экономическим вопросам. Во-первых, многие вопросы вытанцуются гораздо скорее и лучше; во-вторых, неизбежно возникнут интересные новые вопросы; в-третьих, будет действительно хоть одно интересное собрание, куда пойдешь с охотой, зная, что проведешь там вечер с пользою; и в-четвертых, экономические шатания одних и экономическое коснение других, придя в столкновение, что же-нибудь да дадут. Хоть несколько голов станет пояснее сознавать нелепость каких-нибудь экономических бредней одной школы; хоть несколько голов перестанет верить в мнимую законченность экономических положений другой школы, все-таки общество будет в прибыли. А может быть, законченные-то экономисты и не все знают, что им можно рассказать о вернейших и ближайших путях, которыми достигается возможно большее счастие возможно большего числа людей? Отчего же нет! Очень может быть. Может быть, лучший сюрприз русским законченным и незаконченным экономистам сделает не какой-нибудь Милль и вообще даже не экономический писатель, а например, хоть автор “Прогулки с детьми по Петербургу”. Почем знать, чего мы не знаем! Есть на свете вещи, которые и не снились нашим мудрецам.

РУССКИЕ ОБЩЕСТВЕННЫЕ ЗАМЕТКИ

Каждому, конечно, известна пословица: “На волка слава, а овец таскает Савва”, и другая: “Чему посмеешься, тому поработаешь”, но едва ли всякий поручится, что, зная первую пословицу, он по второй не поработал тому самому, над чем издевался. Дел, в которых легко наблюдать это, целая бездна, и больших, и малых, и частных, и имеющих значение вполне общественное. Не только частный человек сплошь и рядом укоряет ближнего в том, чему сам со всеусердием работает, но и целые сословия нередко упрекают друг друга в том, в чем они не имеют одно перед другим никаких преимуществ. Даже один век нередко посмеивается над другим, вовсе не замечая, что и его дни в известном смысле не лучше дней отошедшего века. Упивающийся ценным вином и проводящий непотребную жизнь барин не смущаясь разглагольствует о пьянстве и разврате народа и требует для него “узду с гремушками да бич”; ханжа, преследующий ближнего своего судебным порядком за недоплаченный грош, бестрепетно подходит к алтарю и читает: “остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим”, и гремит против безверия века; празднолюбец упрекает всех в лености; грабитель корит других за корыстолюбие, и т. д., и т. д. Всего этого не перечтешь и не перечислишь, но что всего в этом замечательнее — это то, что такие несообразности делаются не холодно, не сознательно, не по-фарисейски, а довольно искренно. Люди, по своему легкомыслию и страсти к осуждению, даже как бы и не замечают того, о чем лепечут, и потому не видят своей работы в пользу того самого, над чем глумятся и издеваются.

В не очень давнее время, именно во дни, предшествовавшие освобождению помещичьих крестьян от крепостного состояния, был явлен весьма крупный и внушающий пример такой неправой укоризны, поддерживаемый друг против друга целыми сословиями. В те дни,

Когда был в моде трубочист,А генералы гнули выю,Когда стремился гимназистПреобразовывать Россию,

подвергалось жесточайшей опале дворянство. Сословию этому были позабыты все его заслуги и строго сосчитаны все его преступления и вины. В главнейшую вину дворянству вменялось его крепостничество — его “владение крещеною собственностию”. Под дворян подкапывались все, не исключая купечества и даже духовенства, одного из представителей которого покойный граф М. Н. Муравьев остановил от такого труда самым энергичным образом. Малообразованное и вообще неповинное в знании отечественной истории общество русское сочувствовало и чуть не рукоплескало таким нападкам на рабовладельчество дворян, что, конечно, весьма понятно; но странно, что во все это время никому не пришло в голову, что у нас отнюдь не одни же дворяне повинны в недостойном рабовладельчестве, что у нас точно так же, как поместные дворяне, владели крепостными людьми и купцы, и духовенство, и чиновники, приписывавшие “своих людей” к городским домам и к капиталам, и даже однодворцы, которые и по своему воспитанию и по образованию, и по образу жизни были такие же крестьяне, как и та “крещеная собственность”, которою они владели на всех помещичьих привилегиях. Этого у нас словно не знали, да, кажется, и в самом деле очень многие не знали, несмотря на то, что отобрание крестьян от однодворцев происходило на живой памяти живущего поколения, которое еще не признает себя старым. Не вспомянуто было ни однажды и того, что все разночинные рабовладельцы освободили своих крестьян по указу, а (как бы там ни было) не по доброй воле, и освободили их без земли, в полную бесприютность, а некоторые даже (однодворцы) прямо на высылку на Кавказ и на Мангишлакский полуостров.

“Московские ведомости” недавно выразили ту мысль, что нашему обществу небесполезно еще высказывать и повторять самые общеизвестные истины, — это можно принять и развить гораздо далее: для очень многих людей нашего общества, претендующих на звание людей образованных, действительно совершенно впору и в пользу было бы, если им под видом новостей сообщать в современных изданиях рассказы из русской истории и даже из истории священной, так как у нас очень многие воспитанные люди делают непростительные промахи даже против последней, заключаемой преподаванием во втором классе гимназии.[92]

С тою же основательностью, с какою нападает человек на человека, или сословие на сословие, или даже нация на нацию, нападает даже и одно время на другое. Не вдаваясь в сопоставление многообразных и многоразличных нелепиц в этом роде (в чем невозможно встретить никакого недостатка), укажем на один пример, черпаемый не из истории, а из живого факта, и притом приводимый не нами, а другим лицом, для нас совершенно посторонним, но имеющим свое достойное общественное положение и притом высказавшим совершенную истину.

На сих днях в С.-Петербургской судебной палате разбиралось дело по обвинению некоего издателя Щапова в издании писем Луи Блана об Англии. (Отчет по этому делу и защитительная речь присяжного поверенного г. Спасовича, к которой мы хотим обратиться, на этой неделе уже были напечатаны в нашей газете.) Обвинение было весьма сложное и, как суд признал, весьма неосновательное; но этому всему уже было свое время и свое место. Здесь мы упомянем только, что на судоговорении по этому делу даровитый защитник обвиненного и его интересов нашел возможность убедить всех, что в словах Луи Блана о том, что “две тысячи лет как искупитель пришел, а искупление еще не совершилось”, нет ничего противного истине, так как две трети человеческого рода еще не исповедуют Христа, да и из исповедующих его великое большинство исповедует христианство лишь одними устами, а сердцем отстоит от него далече. Это казалось как бы новостью! Век наш похваляется ясностию взгляда и гуманностию, а между тем на деле на его очах лежит своя слепота, на душе его своя алчность и злопомнение, на сердце жестокость, в обычаях лукавство, возводимое даже на степень науки (дипломатия), в крови месть, и месть злостнейшая всякой вендеты уже не по тому одному, что она даже не удовлетворяется никаким отмщением, но потому, что она живет не чувством нанесенной нестерпимой обиды, а позорным чувством нетерпимости к чужому мнению, несогласному с нашим мнением.