Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов - Филип Дик

Пауза затянулась; Бет и Мэри Энн сидели, молча глядя друг на друга. Наконец Бет закурила сигарету, откинулась и спросила:

— А на твой размер лифчики вообще бывают?

— Нет, — сказала Мэри Энн, — ничего не поделаешь. Я слишком тощая.

— Не глупи. Не пройдет и пары лет, как все изменится.

— Правда?

— Конечно. Когда–то и со мной так было, и со всеми остальными. Потом это проходит, а в итоге ты набираешь больше веса, чем можешь на себе носить, — как я.

— Выгладишь ты нормально, — сказала Мэри Энн.

— В сорок восьмом я выглядела получше.

— Это тогда и произошло?

— Это было в Вашингтоне. В студеную зиму. Мне было двадцать четыре года, немногим старше тебя. Так что ты не первая.

— Он рассказывал, — призналась Мэри Энн, — про будку на берегу канала.

Блондинка заметно напряглась.

— Неужели?

— Почему ты поехала с ним? Ты его любила?

— Нет, — отвечала Бет.

— Тогда я не понимаю.

— Он меня склеил, — сказала Бет, — как и тебя. Так что давай признаем очевидное: кое–что общее у нас есть.

— Спасибо, — сказала Мэри Энн.

— Хочешь подробностей? Можем сравнить показания.

— Вперед, — сказала она.

— Может, это тебя чему–то научит.

Бет затушила сигарету.

— Не знаю, на какую удочку он поймал тебя. Должно быть, на работу. Но в те времена у Джо еще не было магазина пластинок; он работал в издательском бизнесе.

— «Эллисон и Хирш».

— Он тебе и это рассказал? В те времена я… но ты ведь слышала одну. Мою песню.

— «Где мы, бывало, сиживали», — с отвращением произнесла Мэри Энн.

— Ну, собственно, больше рассказывать особо нечего. Я хотела их издать. Однажды Джо появился в моей квартире. Я была на кухне и красила стул — я отлично помню. Он не торопился; мы выпили, поболтали. Говорили об искусстве, музыке, все такое.

— Ближе к делу.

— Он взглянул на мои песни. Но издать их он не мог. Сказал, что еще недостаточно воды утекло.

— Что это значит?

— Сначала и я не поняла. А потом увидела, как он на меня смотрит. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Да, — ответила Мэри Энн.

— Вот, собственно, и все. Он сказал что–то, мол, лучше не в квартире; что в нескольких милях от города у него есть хижина и там нам никто не будет мешать.

— Он использовал работу, чтобы соблазнять женщин?

— Джо Шиллинг, — сказала Бет, — исключительно добрый, мыслящий человек. Мне он нравится. Но я не обманываюсь. У него есть слабость: он очень любит женщин.

На это Мэри Энн задумчиво произнесла:

— Значит, ты легла с ним в постель, чтобы он опубликовал твои песни?

Бет зарделась:

— Ну, можно и так сказать. Однако я…

— Дэнни был фотографом, так ведь? Я помню ту ночь… ты прыгала по квартире голая, а он тебя все время щелкал. Я так и не поняла, что происходит; мне это казалось бредом. Ты же позировала для него, верно?

— Я была профессиональной моделью, — сказала Бет; щеки ее горели. — Я же тебе объяснила. Я была артисткой.

Вдруг Мэри Энн произнесла:

— Туини это в самый раз.

— Что ты имеешь в виду?

— Я только что поняла, что ты такое, — без эмоций, просто констатируя факт, сказала Мэри Энн. — Ты шлюха.

Бет встала. Она побледнела, и маленькие морщинки, словно трещинки, разошлись от ее глаз и сбежались ко рту.

— А сама–то ты кто? Залезла в койку, чтобы с работы не поперли, — и ты, значит, не шлюха?

— Нет, — сказала она, — все было совсем не так.

Она знала, что все было по–другому.

— И тут ты вдруг решила стать разборчивой, эдакой привередой, — быстро продолжала Бет, — чего ради? Только потому, что он старше? Взгляни на вещи трезво — за тобой красиво, по–европейски ухаживают. Твой любовник отлично знает свое дело. О чем еще мечтать; тебе просто повезло.

Погруженная в свои мысли, Мэри Энн едва ее слышала.

— Боже правый, да ты сама, как весь этот мусор — все эти песенки типа «Белого Рождества». Вот потеха–то. Бедный Туини, ну надо же.

— О чем это ты? — сказала Бет. — Не желаешь ли мне разъяснить? Мне кажется, я этого заслуживаю.

— Господи, — продолжала Мэри Энн, — так и есть. Так оно и есть. «Где мы, бывало, сиживали», «Рождественские санки»… Боже мой, да ты — сентиментальная шлюха.

— Понятно, — проговорила Бет, — что ж, возможно с твоей точки зрения, с позиции циничного подростка…

Тут она умолкла; дверь открылась, и над ними нависла массивная фигура Карлтона Туини. Он принес три банки «Золотого сияния» и открывалку.

— Так быстро? — оживленно спросила она.

— Пиво теплое, — буркнул Туини.

— Я неважно себя чувствую, — сказала Бет, взяла свою сумку и направилась к двери. — Ничего серьезного, просто голова раскалывается. Пойдем, Карлтон. Прошу тебя, отвези меня домой.

— Но мы же… — начал он.

Бет открыла дверь и вышла в коридор. Уже оттуда, не оборачиваясь, она сказала:

— Это, безусловно, самый грязный дом, в котором я бывала за свою жизнь.

Сказав это, она ушла. После секунды колебаний Туини оставил банки и пошел за ней. Дверь закрылась, и Мэри Энн осталась одна.

Она огляделась, чтобы найти плащ. Подождала, пока Бет и Туини уйдут наверняка, бросила ключ в сумочку, захлопнула дверь и пошла по коридору.

На крыльце сидели две чернокожие толстухи; они пили вино и читали журнал про кино. Обогнув их, Мэри Энн спустилась по ступенькам и влилась в поток прохожих.

Волна музыки обрушилась на нее; симфонический оркестр бушевал и гремел. Она застыла в дверях, потом спустилась по двум низким ступенькам, глядя на свои ноги и одновременно рассматривая рисунок на полу. Потом вдруг увидела прилавок и поразилась этому; даже рот открыла от удивления. Неужели она прошла так далеко? Подняв голову, она увидела Джо Шиллинга, расположившегося за прилавком. Он обсуждал пластинки с молодым человеком, похожим на студента. Ближе ко входу Макс Фигер подметал пол шваброй; значит, она проскочила мимо него.

— Здравствуйте, — сказала она.

— О как, — угрюмо посмотрев на нее, сказал Макс. — Смотрите, кто пожаловал.

— Простите, — ответила она.

Обернувшись, Макс через весь магазин крикнул Шиллингу:

— Смотрите–ка, кто решил заскочить к нам, чтобы поздороваться!

Шиллинг быстро взглянул на них и отложил пластинку.

— А я уже начинал беспокоиться.

— Я опоздала, — сказала она, — простите.

— Опоздала, но не слишком, — ответил он и снова заговорил с покупателем.

Она сняла плащ и аккуратно отнесла его вниз. Когда она поднялась обратно, молодой человек уже ушел и Джозеф Шиллинг один стоял за прилавком. Макс подметал тротуар возле магазина.

— Рад тебя видеть, — сказал Шиллинг. Он раскладывал пластинки — новые поступления от фирмы «Виктор». — Ты навсегда вернулась?

— Естественно, — ответила она, заходя за прилавок. — Прости, что тебе пришлось позвать Макса.

— Ничего страшного.

— Наверное, ты даже свой утренний кофе не успел выпить, да?

— Да.

У него было вытянутое, в морщинах лицо, и сегодня он казался особенно неповоротливым. Нагибаясь, чтобы вытащить что–нибудь из коробки, он делал это очень осторожно.

— Как поясница? — спросила она.

— Как чугунная.

— Опять я виновата, — сказала она. — Давай я разберу коробку. А ты пойди и выпей кофе.

Шиллинг сказал:

— А я уж думал, ты вообще не придешь.

— Я разве не обещала, что приду?

— Обещала, — он сосредоточился на пластинках, — но я не был уверен.

— Иди пить кофе, — сказала она и вдруг добавила: — Почему это я за тебя решаю?

Он посмотрел на нее с чувством; не сводя с нее глаз, он прочистил горло, пытаясь что–то сказать.

— Иди пить кофе, — повторила она; ей не хотелось, чтоб он так на нее смотрел.

Он вынудил ее уйти. Или, по крайней мере, не сделал так, чтобы она смогла остаться. Ей снова стало страшно, и она попятилась от него к входной двери. Какая–то женщина зашла в магазин и принялась изучать стеллаж с пластинками.

Стоя в глубине, Джозеф Шиллинг передумал и не стал ничего говорить. Он пошел к своему кабинету. Она слышала его шаги. Значит, ей не придется говорить ему сейчас; она скажет потом. Или не скажет вовсе.

— Да, мэм, — сказала она, повернувшись к покупательнице, — чем мои помочь?

Глава 20

После работы Джозеф Шиллинг повез ее ужинать в «Ла Поблана». Тот самый ресторан, куда они ходили в первый день. Их особенное место.

Огоньки свечей расцвечивали полумрак, сквозь который они шли за официантом к своему столику, тоже тому самому. Невысокие столы были накрыты красными клетчатыми скатертями. Стены глиняные, в испанском стиле, потолок низкий, а в конце зала — резные перила а–ля рококо, увитые старым плющом. За ними сидели и играли легкую музыку три музыканта в испанских костюмах.